Неточные совпадения
Клим был слаб здоровьем, и это усиливало любовь матери; отец чувствовал
себя виноватым
в том, что дал сыну неудачное имя, бабушка, находя имя «мужицким», считала, что ребенка обидели, а чадолюбивый дед Клима, организатор и почетный попечитель ремесленного училища для сирот, увлекался педагогикой, гигиеной и, явно предпочитая слабенького Клима здоровому Дмитрию, тоже отягчал внука усиленными заботами о нем.
Первые годы жизни Клима совпали с годами отчаянной борьбы за свободу и культуру тех немногих людей, которые мужественно и беззащитно поставили
себя «между молотом и наковальней», между правительством бездарного потомка талантливой немецкой принцессы и безграмотным народом, отупевшим
в рабстве крепостного права.
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко чувствовал силу зла, что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого
себя, — художник этот,
в стране, где большинство господ было такими же рабами, как их слуги, истерически кричал...
Но никто не мог переспорить отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь
в цирке, вставшая на задние ноги, и пойдет к
себе, а отец крикнет вслед ему...
Клим очень хорошо чувствовал, что дед всячески старается унизить его, тогда как все другие взрослые заботливо возвышают. Настоящий Старик утверждал, что Клим просто слабенький, вялый мальчик и что ничего необыкновенного
в нем нет. Он играл плохими игрушками только потому, что хорошие у него отнимали бойкие дети, он дружился с внуком няньки, потому что Иван Дронов глупее детей Варавки, а Клим, избалованный всеми, самолюбив, требует особого внимания к
себе и находит его только у Ивана.
Учитель молча, осторожно отодвинулся от нее, а у Тани порозовели уши, и, наклонив голову, она долго, неподвижно смотрела
в пол, под ноги
себе.
Так же, как все они, Клим пьянел от возбуждения и терял
себя в играх.
В его затеях было всегда что-то опасное, трудное, но он заставлял подчиняться ему и во всех играх сам назначал
себе первые роли.
Прятался
в недоступных местах, кошкой лазил по крышам, по деревьям; увертливый, он никогда не давал поймать
себя и, доведя противную партию игроков до изнеможения, до отказа от игры, издевался над побежденными...
Иногда Клим испытывал желание возразить девочке, поспорить с нею, но не решался на это, боясь, что Лида рассердится. Находя ее самой интересной из всех знакомых девочек, он гордился тем, что Лидия относится к нему лучше, чем другие дети. И когда Лида вдруг капризно изменяла ему, приглашая
в тарантас Любовь Сомову, Клим чувствовал
себя обиженным, покинутым и ревновал до злых слез.
И смешная печаль о фарфоровом трубочисте и все
в этой девочке казалось Климу фальшивым. Он смутно подозревал, что она пытается показать
себя такой же особенной, каков он, Клим Самгин.
— Уничтожай его! — кричал Борис, и начинался любимейший момент игры: Варавку щекотали, он выл, взвизгивал, хохотал, его маленькие, острые глазки испуганно выкатывались, отрывая от
себя детей одного за другим, он бросал их на диван, а они, снова наскакивая на него, тыкали пальцами ему
в ребра, под колени. Клим никогда не участвовал
в этой грубой и опасной игре, он стоял
в стороне, смеялся и слышал густые крики Глафиры...
Борис вел
себя, точно обожженный, что-то судорожное явилось
в нем, как будто он, торопясь переиграть все игры, боится, что не успеет сделать это.
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред
собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали,
в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого, что укрепило его
в праве и необходимости выдумывать
себя, а вместе с этим вызвало
в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой же день он спросил Ивана...
У него была привычка беседовать с самим
собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался на минуту, на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно.
В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая на учителя левым глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на
себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца
в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Дед Аким устроил так, что Клима все-таки приняли
в гимназию. Но мальчик считал
себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы.
В первые же дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
Клим тотчас же почувствовал
себя в знакомом, но усиленно тяжком положении человека, обязанного быть таким, каким его хотят видеть.
Клим решил говорить возможно меньше и держаться
в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство было безжалостно, и первые дни Клим видел
себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею. Он чувствовал опасность потерять
себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились сделать незаметной частицей своей массы.
Тогда, испуганный этим, он спрятался под защиту скуки, окутав ею
себя, как облаком. Он ходил солидной походкой, заложив руки за спину, как Томилин, имея вид мальчика, который занят чем-то очень серьезным и далеким от шалостей и буйных игр. Время от времени жизнь помогала ему задумываться искренно:
в середине сентября,
в дождливую ночь, доктор Сомов застрелился на могиле жены своей.
Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке, учитель беседует сам с
собой, забыв о нем, ученике. И нередко Клим ждал, что вот сейчас учитель скажет что-то о матери, о том, как он
в саду обнимал ноги ее. Но учитель говорил...
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их
в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого не похожий, никем не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным
себе. Это было очень полезно: запоминая не совсем обычные фразы учителя, Клим пускал их
в оборот, как свои, и этим укреплял за
собой репутацию умника.
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии ученика, он говорил так много, долго и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком
в пол, уронить книгу и этим напомнить учителю о
себе. Однако и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались, и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
Жарким летним вечером Клим застал отца и брата
в саду,
в беседке; отец, посмеиваясь необычным, икающим смехом, сидел рядом с Дмитрием, крепко прижав его к
себе; лицо Дмитрия было заплакано; он тотчас вскочил и ушел, а отец, смахивая платком капельки слез с брюк своих, сказал Климу...
События
в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки, не так сильно волновали его, как тревожила гимназия, где он не находил
себе достойного места. Он различал
в классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели
себя образцово; затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и робких, из неудачников, осмеянных всем классом. Дронов говорил Климу...
Но среди них он
себя чувствовал еще более не на месте, чем
в дерзкой компании товарищей Дронова.
Он видел
себя умнее всех
в классе, он уже прочитал не мало таких книг, о которых его сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
Вслушиваясь
в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал
в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало делать. И, глядя на мать, он спрашивал
себя: будет ли и она говорить так же?
— Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится
в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о
себе, а — как же расскажешь, что высекли?
Эта сцена, испугав, внушила ему более осторожное отношение к Варавке, но все-таки он не мог отказывать
себе изредка посмотреть
в глаза Бориса взглядом человека, знающего его постыдную тайну. Он хорошо видел, что его усмешливые взгляды волнуют мальчика, и это было приятно видеть, хотя Борис все так же дерзко насмешничал, следил за ним все более подозрительно и кружился около него ястребом. И опасная эта игра быстро довела Клима до того, что он забыл осторожность.
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало
в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать
в сад, на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал
в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что
в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив
себя, он вошел
в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль
в четыре руки с Таней.
А Варавка, играя
собою, бросал гибкое тело свое из стороны
в сторону судорожно, как пьяный, но всегда так, точно каждое движение его, каждый прыжок были заранее безошибочно рассчитаны.
— Струна разума его настроена благозвучно и высоко. Особенно же ценю
в нем осторожное и скептическое даже отношение к тем пустякам, коими наше юношество столь склонно увлекаться во вред
себе.
— Оный Дронов, Иван, ведет
себя подобно соглядатаю
в земле Ханаанской.
А
в отношении Макарова к Дронову Клим наблюдал острое любопытство, соединенное с обидной небрежностью более опытного и зрячего к полуслепому; такого отношения к
себе Клим не допустил бы.
Он считал товарищей глупее
себя, но
в то же время видел, что оба они талантливее, интереснее его. Он знал, что мудрый поп Тихон говорил о Макарове...
Но это честное недоумение являлось ненадолго и только
в те редкие минуты, когда, устав от постоянного наблюдения над
собою, он чувствовал, что идет путем трудным и опасным.
Макаров сам стер позолоту с
себя; это случилось, когда они сидели
в ограде церкви Успения на Горе, любуясь закатом солнца.
— Вот уж почти два года ни о чем не могу думать, только о девицах. К проституткам идти не могу, до этой степени еще не дошел. Тянет к онанизму, хоть руки отрубить. Есть, брат,
в этом влечении что-то обидное до слез, до отвращения к
себе. С девицами чувствую
себя идиотом. Она мне о книжках, о разных поэзиях, а я думаю о том, какие у нее груди и что вот поцеловать бы ее да и умереть.
— Дронов где-то вычитал, что тут действует «дух породы», что «так хочет Венера». Черт их возьми, породу и Венеру, какое мне дело до них? Я не желаю чувствовать
себя кобелем, у меня от этого тоска и мысли о самоубийстве, вот
в чем дело!
Клим чувствовал
себя невыразимо странно, на этот раз ему казалось, что он участвует
в выдумке, которая несравненно интереснее всего, что он знал, интереснее и страшней.
Клим чувствовал
себя не плохо у забавных и новых для него людей,
в комнате, оклеенной веселенькими, светлыми обоями.
Клим чувствовал
себя нехорошо, смятенно; раскрашенная река напоминала ему гибель Бориса,
в памяти назойливо звучало...
Он чувствовал
себя в унизительном положении человека, с которым не считаются.
Обычные, многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только снисходительную усмешку; для
себя он считал такой роман невозможным, будучи уверен, что юноша, который носит очки и читает серьезные книги, должен быть смешон
в роли влюбленного.
Это так смутило его, что он забыл ласковые слова, которые хотел сказать ей, он даже сделал движение
в сторону от нее, но мать сама положила руку на плечи его и привлекла к
себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.
Пообедав, он пошел
в мезонин к Дронову, там уже стоял, прислонясь к печке, Макаров, пуская
в потолок струи дыма, разглаживая пальцем темные тени на верхней губе, а Дронов, поджав ноги под
себя, уселся на койке
в позе портного и визгливо угрожал кому-то...
— Девицы любят кисло-сладкое, — сказал Макаров и сам, должно быть, сконфузясь неудачной выходки, стал усиленно сдувать пепел с папиросы. Лидия не ответила ему.
В том, что она говорила, Клим слышал ее желание задеть кого-то и неожиданно почувствовал задетым
себя, когда она задорно сказала...
Он чувствовал
себя как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые мысли живут не
в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь иным.