Неточные совпадения
— Экой
ты, господи, — пожаловалась бабушка,
не то на меня,
не то на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сровнялась с землей, а она всё еще стоит.
—
Ты что
не поплачешь? — спросила она, когда вышла за ограду. — Поплакал бы!
— Эх, брат, ничего
ты еще
не понимаешь! — сказал он. — Лягушек жалеть
не надо, господь с ними! Мать пожалей, — вон как ее горе ушибло!
— Ну, ино
не спи, — тотчас согласилась она, заплетая косу и поглядывая на диван, где вверх лицом, вытянувшись струною, лежала мать. — Как это
ты вчера бутыль-то раскокал? Тихонько говори!
—
Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: «Отче наш»… Ну?
— Уж
ты, Ваня,
не сказывай дедушке-то! Уж я спрячу дело; авось обойдется как-нибудь…
— Донос —
не оправданье! Доносчику первый кнут. Вот
тебе за скатерть!
—
Ты что
не отняла его, а?
— Нет,
не любишь
ты его,
не жаль
тебе сироту!
— Здравствуй, сударь… Да
ты ответь,
не сердись!.. Ну, что ли?..
Однако
не беда, что
ты лишнее перетерпел, — в зачет пойдет!
Ты знай: когда свой, родной бьет, — это
не обида, а наука!
Ты думаешь, меня
не били?
Меня, Олеша, так били, что
ты этого и в страшном сне
не увидишь.
Накалит солнышко затылок-то, голова, как чугун, кипит, а
ты, согнувшись в три погибели, — косточки скрипят, — идешь да идешь, и пути
не видать, глаза потом залило, а душа-то плачется, а слеза-то катится, — эхма, Олеша, помалкивай!
Чуешь ли: как вошел дед в ярость, и вижу, запорет он
тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал — переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а
тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут
не переломился, гибок, моченый! А все-таки
тебе меньше попало, — видишь насколько? Я, брат, жуликоватый!..
— Когда
тебя вдругорядь сечь будут,
ты, гляди,
не сжимайся,
не сжимай тело-то, — чуешь? Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а
ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было, — киселем лежи! И
не надувайся, дыши вовсю, кричи благим матом, —
ты это помни, это хорошо!
— А видишь
ты, обоим хочется Ванюшку себе взять, когда у них свои-то мастерские будут, вот они друг перед другом и хают его: дескать, плохой работник! Это они врут, хитрят. А еще боятся, что
не пойдет к ним Ванюшка, останется с дедом, а дед — своенравный, он и третью мастерскую с Иванкой завести может, — дядьям-то это невыгодно будет, понял?
— А вы полноте-ка!
Не видали вы настоящих-то плясуний. А вот у нас в Балахне была девка одна, — уж и
не помню чья, как звали, — так иные, глядя на ее пляску, даже плакали в радости! Глядишь, бывало, на нее, — вот
тебе и праздник, и боле ничего
не надо! Завидовала я ей, грешница!
— Может, за то бил, что была она лучше его, а ему завидно. Каширины, брат, хорошего
не любят, они ему завидуют, а принять
не могут, истребляют!
Ты вот спроси-ка бабушку, как они отца твоего со света сживали. Она всё скажет — она неправду
не любит,
не понимает. Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная, как бы.
Ты держись за нее крепко…
—
Ты не бойся его, он добрый;
ты гляди прямо в глаза ему, он это любит.
— Нет, это всё без толку!
Тебе —
не легче, а мне — гляди-ка вот! Больше я
не стану, ну
тебя!
— Опять что-то много
ты привез. Гляди, однако, —
не без денег ли покупал? У меня чтобы
не было этого.
— Поди прочь,
не верти хвостом! — крикнула бабушка, притопнув ногою. — Знаешь, что
не люблю я
тебя в этот день.
— Легкий
ты, тонкий, а кости крепкие, силач будешь.
Ты знаешь что: учись на гитаре играть, проси дядю Якова, ей-богу! Мал
ты еще, вот незадача! Мал
ты, а сердитый. Дедушку-то
не любишь?
—
Ты —
не Каширин,
ты — Пешко́в, другая кровь, другое племя…
— Может, сегодня дедушка
не посечет
тебя, — ласково глядит он…
Ты еще
не понимаешь, что к чему говорится, к чему делается, а надобно
тебе всё понимать.
— Что еще? — вслух вспоминает она, приморщив брови. — Спаси, помилуй всех православных; меня, дуру окаянную, прости, —
ты знаешь:
не со зла грешу, а по глупому разуму.
— Запылилася, окоптела, — ах
ты, мать всепомощная, радость неизбывная! Гляди, Леня, голуба́ душа, письмо какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит. Зовется это Двенадцать праздников, в середине же божия матерь Феодоровская, предобрая. А это вот —
Не рыдай мене, мати, зряще во гробе…
— Амбар, соседи, отстаивайте! Перекинется огонь на амбар, на сеновал, — наше всё дотла сгорит и ваше займется! Рубите крышу, сено — в сад! Григорий, сверху бросай, что
ты на землю-то мечешь! Яков,
не суетись, давай топоры людям, лопаты! Батюшки-соседи, беритесь дружней, — бог вам на помочь.
— А
ты не бойся! — басом сказала бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. — Али я
тебя оставлю в страхе этом? Ох
ты, мышонок…
— Это кто? Ты-и?
Не спишь, боишься?
Не бойся, всё уж кончилось…
— Кто тут? Фу, испугал… Везде
ты, где
не надо…
— Бабушка-то обожглась-таки. Как она принимать будет? Ишь, как стенает тетка! Забыли про нее; она, слышь, еще в самом начале пожара корчиться стала — с испугу… Вот оно как трудно человека родить, а баб
не уважают!
Ты запомни: баб надо уважать, матерей то есть…
—
Ты гляди,
не помереть бы мне!
— А
ты не говори, лежи немо!
Я
не знал, что такое «бырь», и прозвище
не обижало меня, но было приятно отбиваться одному против многих, приятно видеть, когда метко брошенный
тобою камень заставляет врага бежать, прятаться в кусты. Велись эти сражения беззлобно, кончались почти безобидно.
— Ах
ты, еретик [Еретик — зд.: человек,
не признающий общепринятых взглядов.]! Да как
ты можешь сосчитать, сколько
тебя сечь надобно? Кто может знать это, кроме меня? Сгинь, пошел!
—
Не знаешь? Ну, так я
тебе скажу: будь хитер, это лучше, а простодушность — та же глупость, понял? Баран простодушен. Запомни! Айда, гуляй…
— А
ты читай, ленивый мужик! — ворчливо говорил он, точно проснувшись, протирая пальцами глаза. — Побасенки любишь, а Псалтырь
не любишь…
Тогда, брат, жили строго,
тебе уж этого
не испытать, за
тебя другими обиды испытаны, и
ты это запомни!
— Чего полно?
Не удались дети-то, с коей стороны ни взгляни на них. Куда сок-сила наша пошла? Мы с
тобой думали, — в лукошко кладем, а господь-от вложил в руки нам худое решето…
— Сердится, трудно ему, старому, неудачи всё…
Ты ложись с богом,
не думай про это…
— Спи спокойно, а я к нему спущусь…
Ты меня
не больно жалей, голуба́ душа, я ведь тоже, поди-ка, и сама виновата… Спи!
— Кто это? — грубо спрашивает он,
не открывая. —
Ты? Ну? В кабак зашел? Ладно, ступай!
Не собрать
тебе, раба жадная,
Со всея земли злата, серебра;
Не прикрыть
тебе, душа алчная,
Всем добром земли наготу твою…
Ты прости, пресвятая богородица,
Пожалей мою душеньку грешную.
Не себя ради мир я грабила,
А ведь ради сына единого!..
Эх
ты, Марьюшка, кровь татарская,
Ой
ты, зла-беда христианская!
А иди, ино, по своем пути —
И стезя твоя и слеза твоя!
Да
не тронь хоть народа-то русского,
По лесам ходи да мордву зори,
По степям ходи, калмыка гони!..
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу
тебя уведомить, душенька, что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков. Поросенок
ты скверный… Как же они едят, а я
не ем? Отчего же я, черт возьми,
не могу так же? Разве они
не такие же проезжающие, как и я?
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак!
Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
(Насвистывает сначала из «Роберта», потом «
Не шей
ты мне, матушка», а наконец ни се ни то.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я
тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот
тебе и сейчас! Вот
тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто
тебе делает гримасу, когда
ты отвернешься.