Мать в избу-то
не пускала их, а в окно сунет калач, так француз схватит да за пазуху его, с пылу, горячий — прямо к телу, к сердцу; уж как они терпели это — нельзя понять!
Неточные совпадения
—
Пускай! Мне глаза больше
не надобны, — всё видел я…
— А я всех Кашириных, кроме бабани,
не люблю,
пускай их демон любит!
— Связать бы вас с Яшкой по ноге да
пустить по воде! — сказал он. — Песен этих ни ему петь, ни тебе слушать
не надобно. Это — кулугурские шутки, раскольниками придумано, еретиками.
Меня
не пускали гулять на улицу, потому что она слишком возбуждала меня, я точно хмелел от ее впечатлений и почти всегда становился виновником скандалов и буйств. Товарищей у меня
не заводилось, соседские ребятишки относились ко мне враждебно; мне
не нравилось, что они зовут меня Кашириным, а они, замечая это, тем упорнее кричали друг другу...
— Нет, ты
не лови,
пускай лучше они летают как хотят…
Кое-что в ее рассказе удивляет меня, дед изображал мне венчание матери совсем
не так: он был против этого брака, он после венца
не пустил мать к себе в дом, но венчалась она, по его рассказу, —
не тайно, и в церкви он был.
— «Много, говорит, чести будет им,
пускай сами придут…» Тут уж я даже заплакала с радости, а он волосы мне распускает, любил он волосьями моими играть, бормочет: «
Не хлюпай, дура, али, говорит, нет души у меня?» Он ведь раньше-то больно хороший был, дедушко наш, да как выдумал, что нет его умнее, с той поры и озлился и глупым стал.
На улицу меня
пускали редко, каждый раз я возвращался домой, избитый мальчишками, — драка была любимым и единственным наслаждением моим, я отдавался ей со страстью. Мать хлестала меня ремнем, но наказание еще более раздражало, и в следующий раз я бился с ребятишками яростней, — а мать наказывала меня сильнее. Как-то раз я предупредил ее, что, если она
не перестанет бить, я укушу ей руку, убегу в поле и там замерзну, — она удивленно оттолкнула меня, прошлась по комнате и сказала, задыхаясь от усталости...
— Что, разбойник? — встретил он меня, стуча рукою по столу. — Ну, теперь уж я тебя кормить
не стану,
пускай бабушка кормит!
— А ты — полно! — успокаивала она меня. — Ну, что такое? Стар старичок, вот и дурит! Ему ведь восемь десятков, — отшагай-ка столько-то!
Пускай дурит, кому горе? А я себе да тебе — заработаю кусок,
не бойсь!
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских и
не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь, и я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
И быстреньким шепотом он поведал, что тетка его, ведьма, околдовала его, вогнав в живот ему червя чревака, для того чтобы он, Дронов, всю жизнь мучился неутолимым голодом. Он рассказал также, что родился в год, когда отец его воевал с турками, попал в плен, принял турецкую веру и теперь живет богато; что ведьма тетка, узнав об этом, выгнала из дома мать и бабушку и что мать очень хотела уйти в Турцию, но бабушка
не пустила ее.
Потом мать, приласкав его еще, отпускала гулять в сад, по двору, на луг, с строгим подтверждением няньке не оставлять ребенка одного, не допускать к лошадям, к собакам, к козлу, не уходить далеко от дома, а главное,
не пускать его в овраг, как самое страшное место в околотке, пользовавшееся дурною репутацией.
Она никогда бы
не пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть не могла, но он был несчастлив, и притом, когда он становился неудобен в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.
Неточные совпадения
Осип приносит свечу. Хлестаков печатает. В это время слышен голос Держиморды: «Куда лезешь, борода? Говорят тебе, никого
не велено
пускать».
Да распрямиться дедушка //
Не мог: ему уж стукнуло, // По сказкам, сто годов, // Дед жил в особой горнице, // Семейки недолюбливал, // В свой угол
не пускал;
И тут настала каторга // Корёжскому крестьянину — // До нитки разорил! // А драл… как сам Шалашников! // Да тот был прост; накинется // Со всей воинской силою, // Подумаешь: убьет! // А деньги сунь, отвалится, // Ни дать ни взять раздувшийся // В собачьем ухе клещ. // У немца — хватка мертвая: // Пока
не пустит по миру, //
Не отойдя сосет!
— Пускать-то вас
не велено, // Да… ничего!.. толкнись-ка ты // Так… через два часа…
Пастух уж со скотиною // Угнался; за малиною // Ушли подружки в бор, // В полях трудятся пахари, // В лесу стучит топор!» // Управится с горшочками, // Все вымоет, все выскребет, // Посадит хлебы в печь — // Идет родная матушка, //
Не будит —
пуще кутает: // «Спи, милая, касатушка, // Спи, силу запасай!