Неточные совпадения
Клим слушал эти речи внимательно и очень старался закрепить их в памяти своей. Он чувствовал благодарность к учителю: человек, ни на кого
не похожий, никем
не любимый, говорил с ним, как со взрослым и равным себе. Это было очень полезно: запоминая
не совсем обычные фразы учителя, Клим
пускал их в оборот, как свои, и этим укреплял за собой репутацию умника.
—
Пускай будут молнии, — говорила она. — Это даже красиво, но я совершенно
не выношу, когда надо мной трещит небо.
Вопрос этот,
не пуская к Маргарите,
не позволял думать ни о чем, кроме нее.
— Извините — он пишет и никого
не велел
пускать. Даже отцу Иннокентию отказала. К нему ведь теперь священники ходят: семинарский и от Успенья.
— Я
не знаю.
Пусти, дядя Михайло.
Глаза матери светились ярко, можно было подумать, что она немного подкрасила их или
пустила капельку атропина. В новом платье, красиво сшитом, с папиросой в зубах, она была похожа на актрису, отдыхающую после удачного спектакля. О Дмитрии она говорила между прочим, как-то все забывая о нем,
не договаривая.
— Растрясем обывателя, Максимыч? Взбучим! Ты только марксизма
не пущай!
Не пустишь? То-то! Я — старовер…
— Впрочем — ничего я
не думал, а просто обрадовался человеку. Лес, знаешь. Стоят обугленные сосны, буйно цветет иван-чай. Птички ликуют, черт их побери. Самцы самочек опевают. Мы с ним, Туробоевым, тоже самцы, а петь нам — некому. Жил я у помещика-земца, антисемит, но, впрочем, — либерал и надоел он мне
пуще овода. Жене его под сорок, Мопассанов читает и мучается какими-то спазмами в животе.
— Среди своих друзей, — продолжала она неторопливыми словами, — он поставил меня так, что один из них, нефтяник, богач, предложил мне ехать с ним в Париж. Я тогда еще дурой ходила и
не сразу обиделась на него, но потом жалуюсь Игорю. Пожал плечами. «Ну, что ж, — говорит. — Хам. Они тут все хамье». И — утешил: «В Париж, говорит, ты со мной поедешь, когда я остаток земли продам». Я еще поплакала. А потом — глаза стало жалко. Нет, думаю, лучше уж
пускай другие плачут!
— Я во Пскове буду жить. Столицы, университетские города, конечно, запрещены мне. Поживу во Пскове до осени — в Полтаву буду проситься. Сюда меня на две недели
пустили, обязан ежедневно являться в полицию. Ну, а ты — как живешь? Помнится, тебя марксизм
не удовлетворял?
— Тебя, конечно, — ответила Варвара, как будто она давно ожидала именно этого вопроса. Взяв из его руки папиросу, она закурила и прилегла в позе одалиски с какой-то картины, опираясь локтем о его колено,
пуская в потолок струйки дыма. В этой позе она сказала фразу,
не раз читанную Самгиным в романах, — фразу, которую он нередко слышал со сцены театра...
— Черт бы взял, — пробормотал Самгин, вскакивая с постели, толкнув жену в плечо. — Проснись, обыск! Третий раз, — ворчал он, нащупывая ногами туфли, одна из них упрямо пряталась под кровать, а другая сплющилась,
не пуская в себя пальцы ноги.
— Я — понимаю: все ищут ключей к тайнам жизни, выдавая эти поиски за серьезное дело. Но — ключей
не находят и
пускают в дело идеалистические фомки, отмычки и всякий другой воровской инструмент.
— Точно установлено: на всех заставах — войска, мосты охраняются, в город
пускать не будут… Я спешу, господа, мне нужно доложить…
Его
не пускали, спрашивая...
— Это — правда, что ко дворцу
не пустят? — спросил Самгин, шагнув назад, становясь рядом с ним.
— Что там?
Не пускают? Полиция, что ли?
— Никуда я вас
не пущу, Кумов! Почему вы думаете, что он тоже пошел по Никитской? И ведь
не всех, кто шел по Никитской…
Вход в переулок, куда вчера
не пустили Самгина, был загроможден телегой без колес, ящиками, матрацем, газетным киоском и полотнищем ворот. Перед этим сооружением на бочке из-под цемента сидел рыжебородый человек, с папиросой в зубах; между колен у него торчало ружье, и одет он был так, точно собрался на охоту. За баррикадой возились трое людей: один прикреплял проволокой к телеге толстую доску, двое таскали со двора кирпичи. Все это вызвало у Самгина впечатление озорной обывательской забавы.
— А вот что мне с Егором делать? Пьет и пьет и готовить
не хочет: «
Пускай, говорит, все с голода подохнете, ежели царя…»
— Ну — ничего! Надоест жить худо — заживем хорошо!
Пускай бунтуют,
пускай все страсти обнажаются! Знаешь, как старики говаривали? «
Не согрешишь —
не покаешься,
не покаешься —
не спасешься». В этом, друг мой, большая мудрость скрыта. И — такая человечность, что другой такой, пожалуй, и
не найдешь… Значит — до вечера?
Слышала, что есть распоряжение: крестьянские депутации к царю
не пускать.
—
Пускай идет, — и со свистом рассек палкой воздух. —
Не желаете беседовать?
Не надо, — безобидно пробормотал он.
— Ах, Лионель, чудак! — смеялась она почти до слез и вдруг сказала серьезно,
не скрывая удовольствия: — Так ему и надо!
Пускай попробует, чем пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то уж чувствую!
Взмахнув руками, точно желая обнять или оттолкнуть его,
не пустить в комнату, Вера Петровна сказала неестественно громко...
—
Пусти, дурак, — тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его плечом. — Ничего
не понимают, — прибавила она, протаскивая Самгина в дверь. В комнате у окна стоял человек в белом с сигарой в зубах, другой, в черном, с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил...
— Либертэ, эгалитэ [Свобода, равенство (франц.).], а — баб в депутаты парламента
не пускают, — ворчливо заметила Марина.
— Нет, я вас
не пущу, посидите со мной, познакомимся, может быть, даже понравимся друг другу. Только — верьте: Иван очень уважает вас, очень высоко ценит. А вам… тяжело будет одному в эти первые часы, после похорон.
— Ну, и
пускай Малый театр едет в провинцию, а настоящий, культурно-политический театр
пускай очистится от всякого босячества, нигилизма — и дайте ему место в Малом, так-то-с! У него хватит людей на две сцены —
не беспокойтесь!
— «Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, уничтожила интерес к ней». «Что есть истина?» — спросил мистер Понтий Пилат. Дальше! «Каковы мы есть, нам
не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны
пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна, своими штыками, охраняет нас от ярости народной…»
— Состязание жуликов.
Не зря, брат, московские жулики славятся. Как Варвару нагрели с этой идиотской закладной, черт их души возьми!
Не брезглив я,
не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще — в глухие места.
Пускай там, сукины дети, жрут друг друга — оттуда в Европы никакой вопль
не долетит.
— Да пошли ты их к чертовой матери, — мрачно зарычал Денисов. —
Пускай на постоялый идут. Завтра, скажи, завтра поговорим! Вы, Клим Иванович, предоставьте нам все это. Мы Ногайцеву скажем… напишем. Пустяковое дело. Вы —
не беспокойтесь. Мужика мы насквозь знаем!
— Почему нас
не пускают в город?
Он первый сказал Самгину, что дальше к фронту его
не пустят.