Неточные совпадения
— Ваше благородие! Вот те и раз! Опять я к вам в команду попал?
Как же теперь?
Тогда Тяпа, успокоенный, забивался куда-нибудь в угол, где чинил свои лохмотья или читал Библию, такую
же старую и грязную,
как сам он. Он вылезал из своего угла, когда учитель читал газету. Тяпа молча слушал всё, что читалось, и глубоко вздыхал, ни о чем не спрашивая. Но когда, прочитав газету, учитель складывал ее, Тяпа протягивал свою костлявую руку и говорил...
— Ну и — глуп! — решал ротмистр. — Когда в голове заведутся насекомые — это беспокойно, но если в нее заползут еще и мысли —
как же ты будешь жить, старая жаба?
— Погоди, — брось! Значит, в народах, богу известных, — русских нет? Неизвестные мы богу люди? Так ли? Которые в Библии записаны — господь тех знал… Сокрушал их огнем и мечом, разрушал города и села их, а пророков посылал им для поучения, — жалел, значит. Евреев и татар рассеял, но сохранил… А мы
как же? Почему у нас пророков нет?
— Ловко! — одобряет публика вывод оратора. А Тяпа мычит, потирая себе грудь. Так
же точно он мычит, когда с похмелья выпивает первую рюмку водки. Ротмистр сияет. Читают корреспонденции. Тут для ротмистра — «разливанное море», по его словам. Он всюду видит,
как купец скверно делает жизнь и
как он портит сделанное до него. Его речи громят и уничтожают купца. Его слушают с удовольствием, потому что он — зло ругается.
— Хорошо! Это глупо, я согласен…
Как бывший человек, я должен смарать в себе все чувства и мысли, когда-то мои. Это, пожалуй, верно… Но чем
же я и все вы — чем
же вооружимся мы, если отбросим эти чувства?
Они вносили с собой в среду забитых бедностью и горем обывателей улицы свой дух, в котором было что-то, облегчавшее жизнь людей, истомленных и растерявшихся в погоне за куском хлеба, таких
же пьяниц,
как обитатели убежища Кувалды, и так
же сброшенных из города,
как и они.
— А
как же все-таки быть-то, ваше благородие?..
— Справедливо — одно могу сказать! Действительно, селедки купил я ржавые, не совсем хорошие селедки. И капуста — верно!.. задумалась она немножко. Известно, ведь каждый человек хочет
как можно больше в свой карман пятаков нагнать. Ну, и что
же? Вышло совсем наоборот: я — посягнул, а умный человек предал меня позору за жадность мою… Квит!
— И опять
же, что такое жена? — философствует калачник Мокей Анисимов. — Жена — друг, ежели правильно вникнуть в дело. Она к тебе вроде
как цепью на всю жизнь прикована, и оба вы с ней на манер каторжников. Старайся идти с ней стройно в ногу, не сумеешь — цепь почуешь…
— Ну,
какая же у нас жизнь тесная и аховая, братцы мои! Нет тебе нигде настоящего размаха!
Ротмистр думал о том, что скоро и на месте старого дома начнут строить. Сломают и ночлежку. Придется искать другое помещение, а такого удобного и дешевого не найдешь. Жалко, грустно уходить с насиженного места. Уходить
же придется только потому, что некий купец пожелал производить свечи и мыло. И ротмистр чувствовал, что если б ему представился случай чем-нибудь хоть на время испортить жизнь этому врагу — о! с
каким наслаждением он испортил бы ее!
И сегодня,
как всегда, перед глазами Аристида Кувалды торчит это красное здание, прочное, плотное, крепко вцепившееся в землю, точно уже высасывающее из нее соки. Кажется, что оно холодно и темно смеется над ротмистром зияющими дырами своих стен. Солнце льет на него свои осенние лучи так
же щедро,
как и на уродливые домики Въезжей улицы.
—
Как же, Ристид Фомич! Ну и глазок у вас — в землю вы на три аршина видите! — с восхищением воскликнул Вавилов.
Презрительно щуря глаза, он дарил их таким
же вниманием,
как и весь другой мусор улицы.
Ротмистр сердито плюнул и промолчал. И все они, стоя у ворот полуразрушенного дома, молчали и смотрели на дверь харчевни. Прошел час и более в этом ожидающем молчании. Потом дверь харчевни отворилась, и Петунников вышел такой
же спокойный,
каким вошел. Он остановился на минуту, кашлянул, приподнял воротник пальто, посмотрел на людей, наблюдавших за ним, и пошел вверх по улице.
— Позвольте… подписать? А
как же это?
— Нет — это что-о! Я не про это… Я насчет того,
какое же мне вознаграждение за землю вы дадите?
— Н-да… Ну-с, так
как же вы… мириться намерены?
—
Как же мы сойдемся? — с тоской и угрюмо спросил Вавилов.
Теперь
же Кувалда явился перед ним в новом виде: он не говорил много и смешно,
как всегда, а в том, что он говорил тоном командира, уверенного в повиновении, звучала нешуточная угроза.
— Один, два, три… — считал Аристид Фомич, — итого нас тринадцать; нет учителя… ну, да еще кое-какие архаровцы подойдут. Будем считать двадцать персон. По два с половиной огурца на брата, по фунту хлеба и мяса… недурно! Водки приходится по бутылке… Есть кислая капуста, яблоки и три арбуза. Спрашивается,
какого дьявола еще нужно вам, друзья мои, мерзавцы. Итак, приготовимся
же пожирать Егорку Вавилова, ибо всё это — кровь и плоть его!
Есть ему, очевидно, не хотелось, но этот процесс развлекал его, Мартьянов сидел неподвижно,
как изваяние, в той
же позе, в которой уселся на землю, и так
же сосредоточенно и мрачно смотрел на полуведерную бутыль водки, уже наполовину пустую.
— Это верно! — громко говорил ротмистр, грузно опускаясь на землю. — Придет время, и все мы умрем не хуже других… ха-ха!
Как мы проживем… это пустяки! Но мы умрем —
как все. В этом — цель жизни, верьте моему слову. Ибо человек живет, чтоб умереть. И умирает… И если это так — не всё ли равно,
как он жил? Мартьянов, я прав? Выпьем
же еще… и еще, пока живы…
Ротмистр подумал, что, если б учитель встал теперь, он был бы такой
же высокий,
как Полтора Тараса.