Неточные совпадения
Офицеры бросили книги, карты (географические: других
там нет), разговоры и стремительно побежали туда
же.
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал. Да как
же барин-то узнал? ведь он не видел купца! Решено было, что приказчик поедет в город на той неделе и
там покончит дело.
Хороша зима! А кто ж это порхает по кустам, поет? Не наши ли летние гостьи? А
там какие это цветы выглядывают из-за забора? Бывают
же такие зимы на свете!
— «Ну, — думаю, — уж это вздор: не сидят
же они
там» — и стал следить по карте.
Взглянешь вниз, в бездну, футов на 200, на 300, и с содроганием отвернешься; взглянешь наверх, а
там такие
же бездны опрокинуты над головой.
«Где
же те?» Вам подают газету:
там напечатано, что сегодня в Англию, в Австралию или в Батавию отправился пароход во столько-то сил, с таким-то грузом и с такими-то пассажирами.
Вскоре она заговорила со мной о фрегате, о нашем путешествии. Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня, не знаю ли я
там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как
же, знаю, — отвечал я, хотя и не знал, про которую церковь она говорит: их
там не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Там были все наши. Но что это они делают? По поляне текла та
же мутная речка, в которую мы въехали. Здесь она дугообразно разлилась по луговине, прячась в густой траве и кустах. Кругом росли редкие пальмы. Трое или четверо из наших спутников, скинув пальто и жилеты, стояли под пальмами и упражнялись в сбивании палками кокосовых орехов. Усерднее всех старался наш молодой спутник по Капской колонии, П. А. Зеленый, прочие стояли вокруг и смотрели, в ожидании падения орехов. Крики и хохот раздавались по лесу.
— Пойдемте
же в кусты за ним! — приглашал я, но не пошел. И никто не пошел. Кусты стеснились в такую непроницаемую кучу и смотрели так подозрительно, что можно было побиться об заклад, что
там гнездился если не крокодил, так непременно змея, и, вероятно, не одна: их множество на Яве.
Европейцы ходят… как вы думаете, в чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи на шлем Дон Кихота. Отчего
же не видать соломенных шляп? чего бы, кажется, лучше: Манила так близка, а
там превосходная солома. Но потом я опытом убедился, что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца. Шлемы эти делаются двойные с пустотой внутри и маленьким отверстием для воздуха. Другие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля и тулью ее белой материей, в виде чалмы.
Там высунулась из воды голова буйвола;
там бедный и давно не бритый китаец, под плетеной шляпой, тащит, обливаясь потом, ношу;
там несколько их сидят около походной лавочки или в своих магазинах, на пятках, в кружок и уплетают двумя палочками вареный рис, держа чашку у самого рта, и время от времени достают из другой чашки, с темною жидкостью, этими
же палочками необыкновенно ловко какие-то кусочки и едят.
Там тот
же мягкий бифштекс, тот
же лафит, херес и чистая постель, как в Европе.
Мы остановились и издали смотрели в кумирню, но
там нечего было смотреть: те
же три ниши, что у буддистов, с позолоченными идолами, но без пестроты, украшенными только живыми цветами.
Там такие
же лавки, такая
же нечистота.
Точно несколько львов и тигров бросаются, вскакивают на дыбы, чтоб впиться один в другого, и мечутся кверху, а
там вдруг целой толпой шарахнулись вниз — только пыль столбом стоит поверх, и судно летит туда
же за ними, в бездну, но новая сила толкает его опять вверх и потом становит боком.
Как съедете, идете четверть часа по песку, а
там сейчас
же надо подниматься в гору и продираться сквозь непроходимый лес.
Тут
же встретила нас и его жена, каначка, седая, смуглая, одетая в синее бумажное платье, с платком на голове, как наши бабы. Особо выстроена была тоже хижина, где эта чета обедала: по крайней мере, заглянув, я видел
там посуду, стол и разную утварь. Две собаки, с повисшими хвостами и головами, встретили тоже нас.
Сегодня с утра движение и сборы на фрегате: затеяли свезти на берег команду. Офицеры тоже захотели провести
там день, обедать и пить чай. «Где
же это они будут обедать? — думал я, — ведь
там ни стульев, ни столов», и не знал, ехать или нет; но и оставаться почти одному на фрегате тоже невесело.
В отдыхальне, как мы прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы проходили, уже не было никого: сидящие фигуры убрались вон.
Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас
же и расположились на них. А кому недостало, те присутствовали тут
же, стоя. Нечего и говорить, что я пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело
там и осталось.
Зачем
же им в полупотемках громоздиться на каких-то хитро придуманных подставках, когда сама природа указывает возможность сесть
там, где стоишь?
Посьет сейчас
же поворотил и приблизился к лодке;
там было человек двадцать: все присмирели, спрятавшись на дно лодки.
Но это все неважное: где
же важное? А вот: 9-го октября, после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был
там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Сзади нас катер — и тому то
же, и
там хохот.
Там, на таких
же полках, уже успели разложиться по двое, да двое на лавках.
— «О, лжешь, — думал я, — хвастаешь, а еще полудикий сын природы!» Я сейчас
же вспомнил его: он
там ездил с маленькой каретой по городу и однажды целую улицу прошел рядом со мною, прося запомнить нумер его кареты и не брать другой.
Глядя на эти коралловые заборы, вы подумаете, что за ними прячутся такие
же крепкие каменные домы, — ничего не бывало:
там скромно стоят игрушечные домики, крытые черепицей, или бедные хижины, вроде хлевов, крытые рисовой соломой, о трех стенках из тонкого дерева, заплетенного бамбуком; четвертой стены нет: одна сторона дома открыта; она задвигается, в случае нужды, рамой, заклеенной бумагой, за неимением стекол; это у зажиточных домов, а у хижин вовсе не задвигается.
Там то
же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
Из нее вылезет ребенок, выскочит курица или прыгнет туда
же собака и сидит
там рядом с цыпленком и с самим хозяином.
«Что ж у вас есть в магазине? — спросил я наконец, — ведь эти ящики не пустые
же:
там сигары?» — «Чируты!» — сказал мне приказчик, то есть обрезанные с обеих сторон (которые, кажется, только и привозятся из Манилы к нам, в Петербург): этих сколько угодно! Есть из них третий и четвертый сорты, то есть одни большие, другие меньше.
Завтра снимаемся с якоря и идем на неделю в Нагасаки, а потом, мимо корейского берега, к Сахалину и далее, в наши владения. Теперь рано туда:
там еще льды. Здесь даже, на южном корейском берегу, под 34-м градусом ‹северной› широты, так холодно, как у нас в это время в Петербурге, тогда как в этой
же широте на западе, на Мадере например, в январе прошлого года было жарко. На то восток.
Другой переводчик, Эйноске, был в Едо и возился
там «с людьми Соединенных Штатов». Мы узнали, что эти «люди» ведут переговоры мирно; что их точно так
же провожают в прогулках лодки и не пускают на берег и т. п. Еще узнали, что у них один пароход приткнулся к мели и начал было погружаться на рейде; люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы в Едо не были, а только в его заливе, который мелководен, и на судах к столице верст за тридцать подойти нельзя.
Вчера и сегодня, 20-го и 21-го, мы шли верстах в двух от Корейского полуострова; в 36˚ ‹северной› широты. На юте делали опись ему, а смотреть нечего: все пустынные берега, кое-где покрытые скудной травой и деревьями. Видны изредка деревни:
там такие
же хижины и так
же жмутся в тесную кучу, как на Гамильтоне. Кое-где по берегу бродят жители. На море много лодок, должно быть рыбацкие.
Сказали еще, что если я не хочу ехать верхом (а я не хочу), то можно ехать в качке (сокращенное качалке), которую повезут две лошади, одна спереди, другая сзади. «Это-де очень удобно:
там можно читать, спать». Чего
же лучше? Я обрадовался и просил устроить качку. Мы с казаком, который взялся делать ее, сходили в пакгауз, купили кожи, ситцу, и казак принялся за работу.
Наконец уже в четыре часа явились люди со станции снимать нас с мели, а между прочим, мы, в ожидании их, снялись сами. Отчего
же просидели часа четыре на одном месте — осталось неизвестно. Мы живо приехали на станцию.
Там встретили нас бабы с ягодами (брусникой), с капустой и с жалобами на горемычное житье-бытье: обыкновенный припев!
«А
там есть какая-нибудь юрта, на том берегу, чтоб можно было переждать?» — спросил я. «Однако нет, — сказал он, — кусты есть… Да почто вам юрта?» — «Куда
же чемоданы сложить, пока лошадей приведут?» — «А на берегу: что им доспеется? А не то так в лодке останутся: не азойно будет» (то есть: «Не тяжело»). Я задумался: провести ночь на пустом берегу вовсе не занимательно; посылать ночью в город за лошадьми взад и вперед восемь верст — когда будешь под кровлей? Я поверил свои сомнения старику.
«Тут!» — сказали они. «Что тут?» — «Пешкьюем надо». — «Где
же Лена?» — спрашиваю я. Якуты, как и смотритель, указали назад, на пески и луга. Я посмотрел на берег:
там ровно ничего. Кустов дивно, правда, между ними бродит стадо коров да два-три барана, которых я давно не видал. За Лену их недавно послано несколько для разведения между русскими поселенцами и якутами. Еще на берегу
же стоял пастушеский шалаш из ветвей.
— «Что ты, любезный, с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти проехать только двадцать?» — «Сделайте божескую милость, — начал умолять, — на станции гора крута, мои кони не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики сведут коней вниз и
там заложат, и вы поедете еще двадцать пять верст?» — «Однако не хочу, — сказал я, — если озябну, как
же быть?» — «Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость — и ничего.
От подошвы Фудзи наши герои, «по образу пешего хождения», через горы, направились в ту
же бухту Хеда, куда намеревались было ввести фрегат, и расположились
там на бивуаках (при 4˚ мороза, не забудьте!), пока готовились бараки для их помещения, временного и, по возможности, недолгого, потому что в положении Робинзонов Крузе пятистам человекам долго оставаться нельзя.