Неточные совпадения
Такой ловкости и цепкости, какою обладает матрос вообще, а Фаддеев
в особенности, встретишь разве
в кошке. Через полчаса все было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде
в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так,
что нельзя было вынуть
ни одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
Теперь еще у меня пока нет
ни ключа,
ни догадок,
ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда не совсем занимательных, вероятно, потому,
что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности:
в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на том основании, на каком скупая мать отказывает
в деньгах выделенному сыну.
Дружба, как бы она
ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому
что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль
в разлуке. Дружба вьет гнездо не
в нервах, не
в крови, а
в голове,
в сознании.
Воля ваша, как кто
ни расположен только забавляться, а, бродя
в чужом городе и народе, не сможет отделаться от этих вопросов и закрыть глаза на то,
чего не видал у себя.
Механик, инженер не побоится упрека
в незнании политической экономии: он никогда не прочел
ни одной книги по этой части; не заговаривайте с ним и о естественных науках,
ни о
чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший
в механику.
Они
в ссоре за какие-то пять шиллингов и так поглощены ею,
что, о
чем ни спросишь, они сейчас переходят к жалобам одна на другую.
Один — невозмутимо покоен
в душе и со всеми всегда одинаков;
ни во
что не мешается,
ни весел,
ни печален;
ни от
чего ему
ни больно,
ни холодно; на все согласен,
что предложат другие; со всеми ласков до дружества, хотя нет у него друзей, но и врагов нет.
Что там наверху?» — «Господи! как тепло, хорошо ходить-то по палубе: мы все сапоги сняли», — отвечал он с своим равнодушием, не спрашивая
ни себя,
ни меня и никого другого об этом внезапном тепле
в январе, не делая никаких сближений, не задавая себе задач…
Кажется,
ни за
что не умрешь
в этом целебном, полном неги воздухе,
в теплой атмосфере, то есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже
в последней крайности, как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу на час ожидают ее кончины.
Но пора кончить это письмо… Как?
что?.. А
что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том,
что я сам увижу, а не то,
что написано
в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все,
что я видел
в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить
ни одного виноградника.
Как
ни привыкаешь к противоположностям здешнего климата с нашим и к путанице во временах года, а иногда невольно поразишься мыслью,
что теперь январь,
что вы кутаетесь там
в меха, а мы напрасно ищем
в воде отрады.
Улица напоминает любой наш уездный город
в летний день, когда полуденное солнце жжет беспощадно, так
что ни одной живой души не видно нигде; только ребятишки безнаказанно, с непокрытыми головами, бегают по улице и звонким криком нарушают безмолвие.
Шлюпка наша уже приставала к кораблю, когда вдруг Савич закричал с палубы гребцам: «Живо, скорей, ступайте туда, вон огромная черепаха плавает поверх воды, должно быть спит, — схватите!» Мы поворотили, куда указал Савич, но черепаха проснулась и погрузилась
в глубину, и мы воротились
ни с
чем.
В Англии он казался мне дурен, а здесь
ни на
что не похож.
Требование на них так велико,
что в воскресенье, если не позаботишься накануне, не достанешь
ни одной.
Что у него
ни спрашивали или
что ни приказывали ему, он прежде всего отвечал смехом и обнаруживал ряд чистейших зубов. Этот смех
в привычке негров. «
Что ж, будем ужинать,
что ли?» — заметил кто-то. «Да я уж заказал», — отвечал барон. «Уже? — заметил Вейрих. —
Что ж вы заказали?» — «Так, немного, безделицу: баранины, ветчины, курицу, чай, масла, хлеб и сыр».
Ученые с улыбкой посматривали на нас и друг на друга, наконец объяснили нам,
что они не видали
ни одной птицы и
что, конечно, мы так себе думаем,
что если уж заехали
в Африку, так надо и птиц видеть.
Чрез полчаса стол опустошен был до основания. Вино было старый фронтиньяк, отличное. «
Что это, — ворчал барон, — даже
ни цыпленка! Охота таскаться по этаким местам!» Мы распрощались с гостеприимными, молчаливыми хозяевами и с смеющимся доктором. «Я надеюсь с вами увидеться, — кричал доктор, — если не на возвратном пути, так я приеду
в Саймонстоун: там у меня служит брат, мы вместе поедем на самый мыс смотреть соль
в горах, которая там открылась».
Когда вы будете на мысе Доброй Надежды, я вам советую не хлопотать
ни о лошадях,
ни об экипаже, если вздумаете посмотреть колонию: просто отправляйтесь с маленьким чемоданчиком
в Long-street
в Капштате,
в контору омнибусов; там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть того,
что нам стоило, можете объехать вдвое больше.
Кучера стали бросать
в нее каменья, но она увертывалась так ловко,
что ни один не попадал.
Проезжая эти пространства, где на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно подумаешь,
что пора бы уже этим фермам и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга, как
в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись только канавой, а не степями, чтоб
ни один клочок не пропал даром…
Но все это
ни к
чему не повело: на другой день нельзя было войти к нему
в комнату,
что случалось довольно часто по милости змей, ящериц и потрошеных птиц.
«
Что это у вас за запах такой?» — «Да вон, — говорил он, — африканские кузнечики протухли: жирны очень, нельзя с ними ничего сделать:
ни начинить ватой,
ни в спирт посадить — нежны».
Представьте,
что из шестидесяти тысяч жителей женщин только около семисот. Европеянок, жен, дочерей консулов и других живущих по торговле лиц немного, и те, как цветы севера, прячутся
в тень, а китаянок и индианок еще меньше. Мы видели
в предместьях несколько китайских противных старух; молодых почти
ни одной; но зато видели несколько молодых и довольно красивых индианок. Огромные золотые серьги, кольца, серебряные браслеты на руках и ногах бросались
в глаза.
С первого раза, как станешь на гонконгский рейд, подумаешь,
что приехал
в путное место: куда
ни оглянешься, все высокие зеленые холмы, без деревьев правда, но приморские места, чуть подальше от экватора и тропиков, почти все лишены растительности.
Где же Нагасаки? Города еще не видать. А! вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого,
что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано
в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия
ни в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
После уже,
в море, окажется,
что говядина похожа вкусом на телятину, телятина — на рыбу, рыба — на зайца, а все вместе
ни на
что не похоже.
Как им
ни противно быть
в родстве с китайцами, как
ни противоречат этому родству некоторые резкие отличия одних от других, но всякий раз, как поглядишь на оклад и черты их лиц, скажешь,
что японцы и китайцы близкая родня между собою.
«
Что ж бы то такое
ни было, воспитание ли, или как то естественно,
что жены там (
в Японии) добры, жестоко верны и очень стыдливы».
Этот Нарабайоси 2-й очень скромен, задумчив; у него нет столбняка
в лице и манерах, какой заметен у некоторых из японцев, нет также самоуверенности многих, которые совершенно довольны своею участью и
ни о
чем больше не думают.
Так же сонно, не глядя
ни на
что вокруг, спустились они
в адмиральскую каюту.
Губернатору велят на всякий случай прогнать, истребить иностранцев или по крайней мере
ни за
что не пускать
в Едо.
Весь день и вчера всю ночь писали бумаги
в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать на внутренний рейд. Им сказано,
что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще
ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока
в Едо не прочтут письма из России и не узнают,
в чем дело,
в надежде,
что, может быть, и на берег выходить не понадобится.
Адмирал, между прочим, приказал прибавить
в письме,
что «это событие случилось до получения первых наших бумаг и не помешало им распорядиться принятием их, также определить церемониал свидания российского полномочного с губернатором и т. п., стало быть, не помешает и дальнейшим распоряжениям, так как ход государственных дел
в такой большой империи остановиться не может, несмотря
ни на какие обстоятельства.
Все были
в восторге, когда мы объявили,
что покидаем Нагасаки; только Кичибе был
ни скучнее,
ни веселее других. Он переводил вопросы и ответы, сам ничего не спрашивая и не интересуясь ничем. Он как-то сказал на вопрос Посьета, почему он не учится английскому языку,
что жалеет, зачем выучился и по-голландски. «Отчего?» — «Я люблю, — говорит, — ничего не делать, лежать на боку».
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши,
что мы идем
в Едо. Им об этом не сказали
ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать, как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают,
что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то будет завтра?
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо… не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу,
что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и пришла! Тут уже никто не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том,
что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли,
в дороге ли — об этом
ни слова.
Адмирал просил их передать бумаги полномочным, если они прежде нас будут
в Нагасаки. При этом приложена записочка к губернатору,
в которой адмирал извещал его,
что он
в «непродолжительном времени воротится
в Японию, зайдет
в Нагасаки, и если там не будет
ни полномочных,
ни ответа на его предложения, то он немедленно пойдет
в Едо».
Я еще не был здесь на берегу — не хочется, во-первых, лазить по голым скалам, а во-вторых, не
в чем: сапог нет, или, пожалуй, вон их целый ряд, но
ни одни нейдут на ногу.
Положив ногу на ногу и спрятав руки
в рукава, он жевал табак и по временам открывал рот…
что за рот! не обращая
ни на
что внимания.
Как
ни холодно,
ни тесно было нам, но и это путешествие, с маленькими лишениями и неудобствами, имело свою занимательность, может быть, потому,
что вносило хоть немного разнообразия
в наши монотонные дни.
Мне показалось,
что я вдруг очутился на каком-нибудь нашем московском толкучем рынке или на ярмарке губернского города, вдалеке от Петербурга, где еще не завелись
ни широкие улицы,
ни магазины; где
в одном месте и торгуют, и готовят кушанье, где продают шелковый товар
в лавочке, между кипящим огромным самоваром и кучей кренделей, где рядом помещаются лавка с фруктами и лавка с лаптями или хомутами.
Мы очень разнообразили время
в своем клубе: один писал, другой читал, кто рассказывал, кто молча курил и слушал, но все жались к камину, потому
что как
ни красиво было небо, как
ни ясны ночи, а зима давала себя чувствовать, особенно
в здешних домах.
После обеда нас повели
в особые галереи играть на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав,
что мы собираемся играть русскую, пятишаровую партию, пришли было посмотреть,
что это такое, но как мы с Посьетом
в течение получаса не сделали
ни одного шара, то они постояли да и ушли, составив себе, вероятно, не совсем выгодное понятие о русской партии.
Очевидно,
что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем,
что бы мы
ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам,
что один какой-нибудь полномочный заболел
в дороге и
что трое не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
В первый раз
в жизни случилось мне провести последний день старого года как-то иначе, непохоже
ни на
что прежнее. Я обедал
в этот день у японских вельмож! Слушайте же, если вам не скучно, подробный рассказ обо всем,
что я видел вчера. Не берусь одевать все вчерашние картины и сцены
в их оригинальный и яркий колорит. Обещаю одно: верное, до добродушия, сказание о том, как мы провели вчерашний день.
«Ну, это значит быть без обеда», — думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять
ни твердого,
ни мягкого кушанья. Как же и
чем есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед.
В это время вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
Адмирал сказал им,
что хотя отношения наши с ними были не совсем приятны, касательно отведения места на берегу, но он понимает,
что губернаторы ничего без воли своего начальства не делали и потому против них собственно ничего не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству,
что если оно намерено вступить
в какие бы то
ни было сношения с иностранцами, то пора ему подумать об отмене всех этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
Мужчины красивы, стройны: любой из них годится
в Меналки, а Хлои их
ни на
что не похожи!
Сегодня мы ушли и вот качаемся теперь
в Тихом океане; но если б и остались здесь, едва ли бы я собрался на берег. Одна природа да животная, хотя и своеобразная, жизнь, не наполнят человека, не поглотят внимания: остается большая пустота. Для того даже, чтобы испытывать глубже новое, не похожее
ни на
что свое, нужно, чтоб тут же рядом, для сравнения, была параллель другой, развитой жизни.