Неточные совпадения
— Полезь-ка, так узнает! Разве нет в дворне женского пола, кроме
меня? С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него и сидеть-то тошно — свинья свиньей! Он,
того и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под рук — и не увидишь.
— Вот еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, — что ты
меня всякому навязываешь, разве
я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да и
то каюсь… а
то выдумал!
— Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? — сказала она. — Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек: так и не нагляжусь на него. Да нет, куда тебе! ты,
того гляди, влезешь как корова!
я лучше сама…
—
Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о
том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да
я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
— Ну, ну, друг мой, успокойся! ведь
я так только. Послужи, воротись сюда, и тогда что бог даст; невесты не уйдут! Коли не забудешь, так и
того… Ну, а…
— А мы-то на что? что
я вам, чужой, что ли? Да куда еще торопитесь умирать?
того гляди, замуж бы не вышли! вот бы поплясал на свадьбе! Да полноте плакать-то!
— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! — говорила мать, обнимая его, — вот тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей, не уйди там у
меня в бусурманы! а не
то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину верой и правдой. Прощай, прощай!..
— Племянник из провинции — вот сюрприз! — ворчал он, — а
я надеялся, что
меня забыли в
том краю! Впрочем, что с ними церемониться! отделаюсь…
— Василий! — сказал он, — когда придет мой племянник,
то не отказывай. Да поди узнай, занята ли здесь вверху комната, что отдавалась недавно, и если не занята, так скажи, что
я оставляю ее за собой. А! это гостинцы! Ну что мы станем с ними делать?
— Тетушке твоей пора бы с летами быть умнее, а она,
я вижу, все такая же дура, как была двадцать лет
тому назад…
— Тише, тише, не трогай! — заговорил дядя, — бритвы преострые,
того и гляди обрежешься сам и
меня обрежешь.
Впрочем, когда
я дома обедаю,
то милости прошу и тебя, а в другие дни — здесь молодые люди обыкновенно обедают в трактире, но
я советую тебе посылать за своим обедом: дома и покойнее и не рискуешь столкнуться бог знает с кем.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и
того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да
я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко
мне пить чай,
я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
С кем ни встретишься — поклон да пару слов, а с кем и не кланяешься, так знаешь, кто он, куда и зачем идет, и у
того в глазах написано: и
я знаю, кто вы, куда и зачем идете.
— Пользоваться жизнию, хотел
я сказать, — прибавил Александр, весь покраснев, —
мне в деревне надоело — все одно и
то же…
— Не в
том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше
меня… да у тебя, кажется, натура не такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что
я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
— Разве они не
те же и здесь, как там? — хочу
я сказать.
— У него есть такт, — говорил он одному своему компаниону по заводу, — чего бы
я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко
мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный. Есть странности… лезет целоваться, говорит, как семинарист… ну, да от этого отвыкнет; и
то хорошо, что он не сел
мне на шею.
— Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж
я видел одно, так покажи и
то, что спрятал в руке.
— Какая поэзия в
том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна… как
я стал читать —
мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж
я ли не отвык краснеть!
— Знаю
я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и
того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
— Нет: приятное развлечение, только не нужно слишком предаваться ему, а
то выйдет вздор. От этого
я и боюсь за тебя. — Дядя покачал головой. —
Я почти нашел тебе место: ты ведь хочешь служить? — сказал он.
— Потому что в этом поступке разума,
то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает
меня к этому; вот если б ты был женщина — так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
— Как можно послать такое письмо? — сказал Александр, — «пиши пореже» — написать это человеку, который нарочно за сто шестьдесят верст приехал, чтобы сказать последнее прости! «Советую
то, другое, третье»… он не глупее
меня: он вышел вторым кандидатом.
— Как иногда в других — и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка
я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до
того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского, так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?
— Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. —
Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян:
то запятых не поставишь,
то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на
то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
— Держи карман!
Я его знаю: за ним пропадает моих сто рублей с
тех пор, как
я там служил. Он у всех берет. Теперь, если попросит, ты скажи ему, что
я прошу его вспомнить мой должок — отстанет! а к столоначальнику не ходи.
Где мои заслуги и за что должны замечать
меня?» А между
тем самолюбие его страдало.
— Здравствуйте, дядюшка; ах, как
я рад, что вас вижу! — сказал он и хотел обнять его, но
тот успел уйти за стол.
— Позвольте,
я соскоблю — и незаметно будет, — сказал Александр. Он бросился к столу с
тем же судорожным трепетом, начал скоблить, чистить, тереть и протер на письме скважину. Стол от трения зашатался и толкнул этажерку. На этажерке стоял бюстик, из итальянского алебастра, Софокла или Эсхила. Почтенный трагик от сотрясения сначала раза три качнулся на зыбком пьедестале взад и вперед, потом свергнулся с этажерки и разбился вдребезги.
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, — ты начал стороной говорить о
том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты,
я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
— Мудрено! с Адама и Евы одна и
та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога, не
мне.
Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
— Поглупее! Не называете ли вы глупостью
то, что
я буду любить глубже, сильнее вас, не издеваться над чувством, не шутить и не играть им холодно, как вы… и не сдергивать покрывала с священных тайн…
— О, это ужасно, ужасно, что вы говорите, дядюшка! Сколько раз
я давал себе слово таить перед вами
то, что происходит в сердце.
— Почему же нет? разве
я не человек, или разве
мне восемьдесят лет? Только если
я люблю,
то люблю разумно, помню себя, не бью и не опрокидываю ничего.
—
Я хочу только сказать, что, может быть… и
я близок к
тому же счастью…
—
Я не знаю, как она родится, а знаю, что выходит совсем готовая из головы,
то есть когда обработается размышлением: тогда только она и хороша. Ну, а по-твоему, — начал, помолчав, Петр Иваныч, — за кого же бы выдавать эти прекрасные существа?
— «
Я, говорит, женат, — продолжал он, — у
меня, говорит, уж трое детей, помогите, не могу прокормиться,
я беден…» беден! какая мерзость! нет,
я надеюсь, что ты не попадешь ни в
ту, ни в другую категорию.
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как
я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься.
Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а
то через год! до
тех пор она еще надует тебя…
—
Я! про
тех, кого вы не знаете, вы можете заключать что угодно; но
меня — не грех ли вам подозревать в такой гнусности? Кто же
я в ваших глазах?
—
Я счастлив теперь и благодарю бога; а о
том, что будет впереди, и знать не хочу.
— А зато, когда настанет, — перебил дядя, — так подумаешь — и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со
мной, и с
тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни; будешь хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен человек.
— Но что ж за жизнь! — начал Александр, — не забыться, а все думать, думать… нет,
я чувствую, что это не так!
Я хочу жить без вашего холодного анализа, не думая о
том, ожидает ли
меня впереди беда, опасность, или нет — все равно!.. Зачем
я буду думать заранее и отравлять…
Уж
я сказал тебе, что с твоими идеями хорошо сидеть в деревне, с бабой да полдюжиной ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра,
то есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий.
—
Я уж тебе сказывал, что друзьями
я называю
тех, с кем чаще вижусь, которые доставляют
мне или пользу, или удовольствие. Помилуй! что ж даром-то кормить?
— Нет!
я никогда не сближался ни с кем до такой степени, чтоб жалеть, и тебе
то же советую.
— Это уж не мое, а их дело.
Я тоже не раз терял таких товарищей, да вот не умер от
того. Так ты будешь завтра?
— Что он не навестит нас никогда?
Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а
то нет — видно, занят?
— Что это вы все сочиняете, maman?
Я очистила две или три ягодки и
те сама съела, а
то Василиса…
«Таких людей не бывает! — подумал огорченный и изумленный Александр, — как не бывает? да ведь герой-то
я сам. Неужели
мне изображать этих пошлых героев, которые встречаются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как толпа, делают, что все делают, — эти жалкие лица вседневных мелких трагедий и комедий, не отмеченные особой печатью… унизится ли искусство до
того?..»