Неточные совпадения
Между
тем в воротах показался ямщик с тройкой лошадей. Через шею коренной переброшена была дуга. Колокольчик, привязанный к седелке, глухо и несвободно ворочал языком, как пьяный, связанный и брошенный в караульню. Ямщик привязал лошадей под навесом сарая, снял шапку, достал оттуда грязное полотенце и отер пот с лица. Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела. У ней подкосились ноги и опустились руки,
хотя она ожидала этого. Оправившись, она позвала Аграфену.
Александр, кажется, разделял мнение Евсея,
хотя и молчал. Он подошел к окну и увидел одни трубы, да крыши, да черные, грязные, кирпичные бока домов… и сравнил с
тем, что видел, назад
тому две недели, из окна своего деревенского дома. Ему стало грустно.
— Пользоваться жизнию,
хотел я сказать, — прибавил Александр, весь покраснев, — мне в деревне надоело — все одно и
то же…
— Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он
хочет пользоваться жизнию, так
тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты — нет! ты не за
тем приехал.
— Разве они не
те же и здесь, как там? —
хочу я сказать.
— Нет: приятное развлечение, только не нужно слишком предаваться ему, а
то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя. — Дядя покачал головой. — Я почти нашел тебе место: ты ведь
хочешь служить? — сказал он.
—
То есть ты
хочешь заняться, кроме службы, еще чем-нибудь — так, что ли, в переводе? Что ж, очень похвально: чем же? литературой?
— Здравствуйте, дядюшка; ах, как я рад, что вас вижу! — сказал он и
хотел обнять его, но
тот успел уйти за стол.
— Я
хочу только сказать, что, может быть… и я близок к
тому же счастью…
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты
хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а
то через год! до
тех пор она еще надует тебя…
— Знаю, знаю! Порядочный человек не сомневается в искренности клятвы, когда дает ее женщине, а потом изменит или охладеет, и сам не знает как. Это делается не с намерением, и тут никакой гнусности нет, некого винить: природа вечно любить не позволила. И верующие в вечную и неизменную любовь делают
то же самое, что и неверующие, только не замечают или не
хотят сознаться; мы, дескать, выше этого, не люди, а ангелы — глупость!
— Не все мужья одинаковы, мой милый: одни очень равнодушны к своим женам, не обращают внимания на
то, что делается вокруг них, и не
хотят заметить; другие из самолюбия и
хотели бы, да плохи: не умеют взяться за дело.
— Я счастлив теперь и благодарю бога; а о
том, что будет впереди, и знать не
хочу.
— Первая половина твоей фразы так умна, что хоть бы не влюбленному ее сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим; а вторая, извини, никуда не годится. «Не
хочу знать, что будет впереди»,
то есть не
хочу думать о
том, что было вчера и что есть сегодня; не стану ни соображать, ни размышлять, не приготовлюсь к
тому, не остерегусь этого, так, куда ветер подует! Помилуй, на что это похоже?
— Но что ж за жизнь! — начал Александр, — не забыться, а все думать, думать… нет, я чувствую, что это не так! Я
хочу жить без вашего холодного анализа, не думая о
том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет — все равно!.. Зачем я буду думать заранее и отравлять…
Адуев достиг апогея своего счастия. Ему нечего было более желать. Служба, журнальные труды — все забыто, заброшено. Его уж обошли местом: он едва приметил это, и
то потому, что напомнил дядя. Петр Иваныч советовал бросить пустяки, но Александр при слове «пустяки» пожимал плечами, с сожалением улыбался и молчал. Дядя, увидя бесполезность своих представлений, тоже пожал плечами, улыбнулся с сожалением и замолчал, промолвив только: «Как
хочешь, это твое дело, только смотри презренного металла не проси».
А дядя был все
тот же: он ни о чем не расспрашивал племянника, не замечал или не
хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра не изменяется, что он ведет прежний образ жизни, не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал, что редко бывает у него.
— Да, так-таки и говорит и торопит. Я ведь строга, даром что смотрю такой доброй. Я уж бранила ее: «
То ждешь, мол, его до пяти часов, не обедаешь,
то вовсе не
хочешь подождать — бестолковая! нехорошо! Александр Федорыч старый наш знакомый, любит нас, и дяденька его Петр Иваныч много нам расположения своего показал… нехорошо так небрежничать! он, пожалуй, рассердится да не станет ходить…»
— Что это за дым такой на
той стороне,
хотела бы я знать?..
— Неправда! maman
хочет то, что вы
хотите. Кому эти все подарки, ноты, альбомы, цветы? всё maman?
Вот ты жениться
хотел: хорош был бы муж, если б стал делать сцены жене, а соперникам показывать дубину — и был бы
того…
Нет, здесь, — продолжал он, как будто сам с собой, — чтоб быть счастливым с женщиной,
то есть не по-твоему, как сумасшедшие, а разумно, — надо много условий… надо уметь образовать из девушки женщину по обдуманному плану, по методе, если
хочешь, чтоб она поняла и исполнила свое назначение.
Он был враг всяких эффектов — это бы хорошо; но он не любил и искренних проявлений сердца, не верил этой потребности и в других. Между
тем он одним взглядом, одним словом мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он не
хочет. Это даже не льстит его самолюбию.
Я покачал головой и сказал ему, что я
хотел говорить с ним не о службе, не о материальных выгодах, а о
том, что ближе к сердцу: о золотых днях детства, об играх, о проказах…
Я
хотел испытать в последний раз, привязался к вопросу его о моих делах и начал рассказывать о
том, как поступили со мной.
— Нашел кого поставить с ним наравне! это насмешка судьбы. Она всегда, будто нарочно, сведет нежного, чувствительного человека с холодным созданием! Бедный Александр! У него ум нейдет наравне с сердцем, вот он и виноват в глазах
тех, у кого ум забежал слишком вперед, кто
хочет взять везде только рассудком…
— В самом деле, — продолжал Петр Иваныч, — какое коварство! что за друг! не видался лет пять и охладел до
того, что при встрече не задушил друга в объятиях, а позвал его к себе вечером,
хотел усадить за карты… и накормить…
— Нечего делать; я выслушаю, — сказал Петр Иваныч со вздохом, — только с условием, во-первых, не после обеда вскоре читать, а
то я за себя не ручаюсь, что не засну. Этого, Александр, на свой счет не принимай; что бы ни читали после обеда, а меня всегда клонит сон; а во-вторых, если это что-нибудь дельное,
то я скажу свое мнение, а нет — я буду только молчать, а вы там как себе
хотите.
«Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно,
хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к
тому, к чему они не призваны».
— Экой какой! Ну, слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой стороны ветер дует — не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал, что
хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы такое было на Литейной, — и вспомнил, что Тафаева живет там же и прямехонько против
того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал. Беда грозит неминучая, если… не поможешь ты. Теперь догадался?
— Нет, не
то! — сказал Петр Иваныч. — Разве у меня когда-нибудь не бывает денег? Попробуй обратиться когда
хочешь, увидишь! А вот что: Тафаева через него напомнила мне о знакомстве с ее мужем. Я заехал. Она просила посещать ее; я обещал и сказал, что привезу тебя: ну, теперь, надеюсь, понял?
— Сурков не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и
того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не
того, кто их делает, а другого… Многие этого не
хотят понять, в
том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
— Ну, опять-таки — иногда. Не каждый день: это в самом деле убыточно. Ты, впрочем, скажи мне, что все это стоит тебе: я не
хочу, чтоб ты тратился для меня; довольно и
того, что ты хлопочешь. Ты дай мне счет. Ну, и долго тут Сурков порол горячку. «Они всегда, говорит, прогуливаются вдвоем пешком или в экипаже там, где меньше народу».
— Помню, как ты вдруг сразу в министры
захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу написать — смотришь, и
того… Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг
хотим; не удалось — и нос повесили.
Желать он боялся, зная, что часто, в момент достижения желаемого судьба вырвет из рук счастье и предложит совсем другое, чего вовсе не
хочешь — так, дрянь какую-нибудь; а если наконец и даст желаемое,
то прежде измучит, истомит, унизит в собственных глазах и потом бросит, как бросают подачку собаке, заставивши ее прежде проползти до лакомого куска, смотреть на него, держать на носу, завалять в пыли, стоять на задних лапах, и тогда — пиль!
Однажды только он отчасти открыл или
хотел открыть ей образ своих мыслей. Он взял со скамьи принесенную ею книгу и развернул.
То был «Чайльд-Гарольд» во французском переводе. Александр покачал головой, вздохнул и молча положил книгу на место.
Тут он крепко и выразительно сжал ее руку, как будто
хотел придать
тем вес своим словам.
Вы, может быть, отчасти виноваты
тем, что поняли мою натуру с первого раза и, несмотря на
то,
хотели переработать ее; вы, как человек опытный, должны были видеть, что это невозможно… вы возбудили во мне борьбу двух различных взглядов на жизнь и не могли примирить их: что ж вышло?
— Нравится мне, другому, третьему!.. не
то говоришь, милый! разве я один так думаю и действую, как учил думать и действовать тебя?.. Посмотри кругом: рассмотри массу — толпу, как ты называешь ее, — не
ту, что в деревне живет: туда это долго не дойдет, а современную, образованную, мыслящую и действующую: чего она
хочет и к чему стремится? как мыслит? и увидишь, что именно так, как я учил тебя. Чего я требовал от тебя — не я все это выдумал.
Наконец, там жизнь стараются подвести под известные условия, прояснить ее темные и загадочные места, не давая разгула чувствам, страстям и мечтам и
тем лишая ее поэтической заманчивости,
хотят издать для нее какую-то скучную, сухую, однообразную и тяжелую форму…
—
То есть, вот видите ли, почему я говорю психологическая, — сказал доктор, — иной, не зная вас, мог бы подозревать тут какие-нибудь заботы… или не заботы… а подавленные желания… иногда бывает нужда, недостаток… я
хотел навести вас на мысль…