Неточные совпадения
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не
думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
Дядя не всегда
думает о службе да
о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина…»
— А ты
думал, что там около тебя ангелы сидят! Искренние излияния, особенное влечение! Как, кажется, не
подумать о том прежде: не мерзавцы ли какие-нибудь около? Напрасно ты приезжал! — сказал он, — право, напрасно!
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, — ты начал стороной говорить
о том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я
думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
— Пусть его! я не нуждаюсь. Могу ли я
думать теперь
о презренной пользе, когда…
— Первая половина твоей фразы так умна, что хоть бы не влюбленному ее сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим; а вторая, извини, никуда не годится. «Не хочу знать, что будет впереди», то есть не хочу
думать о том, что было вчера и что есть сегодня; не стану ни соображать, ни размышлять, не приготовлюсь к тому, не остерегусь этого, так, куда ветер подует! Помилуй, на что это похоже?
— Но что ж за жизнь! — начал Александр, — не забыться, а все
думать,
думать… нет, я чувствую, что это не так! Я хочу жить без вашего холодного анализа, не
думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет — все равно!.. Зачем я буду
думать заранее и отравлять…
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок,
думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить…
о, дальше, дальше от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
И в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу,
думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового?
О прошлом ни слова.
Им овладела невыносимая тоска. Он
думал о том только, как бы свергнуть с себя этот добровольно взятый крест. Ему хотелось добиться объяснения. «Какой бы ни был ответ, —
думал он, — все равно, лишь бы превратить сомнение в известность».
Адуев посмотрел на нее и
подумал: «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?.. вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину! и все в школе графа, и в какие-нибудь два, три месяца!
О дядя, дядя! и в этом ты беспощадно прав!»
— Оставить счастье в его руках, оставить его гордым обладателем…
о! может ли остановить меня какая-нибудь угроза? Вы не знаете моих мучений! вы не любили никогда, если
думали помешать мне этой холодной моралью… в ваших жилах течет молоко, а не кровь…
«Как мало понимают оба они, да и большая часть мужчин, истинное чувство! и как я понимаю его! —
думала она, — а что пользы? зачем?
О, если б…»
«Да, — сказал я, — люди обокрали мою душу…» Тут я заговорил
о моей любви,
о мучениях,
о душевной пустоте… я начал было увлекаться и
думал, что повесть моих страданий растопит ледяную кору, что еще в глазах его не высохли слезы…
— Неужели был век, когда не шутя
думали так и проделывали все это? — сказал он. — Неужели все, что пишут
о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на них? И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны души человеческой… любовь! придавать всему этому такое значение…
—
О! я и забыл об этой глупости. Недавно я проехал по тем местам, где был так счастлив и так страдал,
думал, что воспоминаниями разорву сердце на части.
— И! нет. Поверьте, что он поважничать хотел. Видите, как он все это методически сделал? расположил доказательства против вас по порядку: прежде слабые, а потом посильнее; сначала выведал причину ваших дурных отзывов
о людях… а потом уж… везде метода! Теперь и забыл, я
думаю.
— Отличиться хочется? — продолжал он, — тебе есть чем отличиться. Редактор хвалит тебя, говорит, что статьи твои
о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль — все показывает, говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: «Ба!
думаю, Адуевы все не без головы!» — видишь: и у меня есть самолюбие! Ты можешь отличиться и в службе и приобресть известность писателя…
У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушенный неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч взял у него письмо и прочитал в P.S. следующее: «Если вам непременно хочется поместить эту повесть в наш журнал — пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я помещу, но
о вознаграждении и
думать нельзя».
Какая отрада, какое блаженство, —
думал Александр, едучи к ней от дяди, — знать, что есть в мире существо, которое, где бы ни было, что бы ни делало, помнит
о нас, сближает все мысли, занятия, поступки, — все к одной точке и одному понятию —
о любимом существе!
— Что вы там делаете?
О чем
думаете? — спросила Юлия.
«Скучно! —
подумал он, — слово найдено! Да! это мучительная, убийственная скука! вот уж с месяц этот червь вполз ко мне в сердце и точит его…
О, боже мой, что мне делать? а она толкует
о любви,
о супружестве. Как ее образумить?»
— Ради бога, ни слова, дядюшка: довольно и этого упрека; зачем еще нравоучение? Вы
думаете, что я так не понимаю…
О люди! люди!
Она
думала тем затронуть его самолюбие и, как она говорила, помучить. Она вслух разговаривала с нянькой
о доме,
о хозяйстве, чтобы показать, что она даже и не видит Адуева. А он иногда и точно не видал ее, увидев же, сухо кланялся — и ни слова.
Эта таинственность только раздражала любопытство, а может быть, и другое чувство Лизы. На лице ее, до тех пор ясном, как летнее небо, появилось облачко беспокойства, задумчивости. Она часто устремляла на Александра грустный взгляд, со вздохом отводила глаза и потупляла в землю, а сама, кажется,
думала: «Вы несчастливы! может быть, обмануты…
О, как бы я умела сделать вас счастливым! как бы берегла вас, как бы любила… я бы защитила вас от самой судьбы, я бы…» и прочее.
— Только не такой, как ты
думаешь, — сказала Лизавета Александровна, — я говорю
о тяжком кресте, который несет Александр…
Александр часто гулял по окрестностям. Однажды он встретил толпу баб и девок, шедших в лес за грибами, присоединился к ним и проходил целый день. Воротясь домой, он похвалил девушку Машу за проворство и ловкость, и Маша взята была во двор ходить за барином. Ездил он иногда смотреть полевые работы и на опыте узнавал то,
о чем часто писал и переводил для журнала. «Как мы часто врали там…» —
думал он, качая головой, и стал вникать в дело глубже и пристальнее.