Неточные совпадения
История об Аграфене
и Евсее была уж старая история в доме. О ней, как обо
всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как
и обо
всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе,
и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато
вот настал
и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки,
и кофе,
и водка,
и наливка —
все прощай!
— На
вот тебе! — сказала она, вынув из-под передника
и сунув ему мешок с чем-то. — То-то, чай, там с петербургскими-то загуляешь! — прибавила она, поглядев на него искоса.
И в этом взгляде выразилась
вся тоска ее
и вся ревность.
Вот на какие посылки разложил он
весь этот случай. Племянника своего он не знает, следовательно
и не любит, а поэтому сердце его не возлагает на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка
и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, — за что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он, не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за что.
То
вот Иван Иваныч идет к Петру Петровичу —
и все в городе знают, зачем.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает,
вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит
все церемонии, расцелует хозяина
и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы,
все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще
и не помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни слова! а
все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме.
Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
Потом он стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не
всё одни розы, а есть
и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не так, как рассказывает дядюшка.
И вот он начал учиться владеть собою, не так часто обнаруживал порывы
и волнения
и реже говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
— Мудрено! с Адама
и Евы одна
и та же история у
всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь
и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель!
Вот теперь
и будешь прыгать
и скакать дня три, как помешанный, вешаться
всем на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там
весь этот пар
и проделать
все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
И говорят ей: «
Вот кому обречены
все сокровища твоей юности, ему
и первое биение сердца,
и признание,
и взгляды,
и речи,
и девственные ласки,
и вся жизнь».
Холодность
и неповоротливость мужей вошла в пословицу. «Их любовь обращается в дружбу!» — говорят
все важно: так
вот уж
и не любовь!
Ему противно было слушать, как дядя, разбирая любовь его, просто, по общим
и одинаким будто бы для
всех законам, профанировал это высокое, святое, по его мнению, дело. Он таил свои радости,
всю эту перспективу розового счастья, предчувствуя, что чуть коснется его анализ дяди, то, того
и гляди, розы рассыплются в прах или превратятся в назем. А дядя сначала избегал его оттого, что
вот, думал, малый заленится, замотается, придет к нему за деньгами, сядет на шею.
А Адуев
все ждал:
вот граф уйдет,
и он наконец успеет переговорить с матерью. Но пробило десять, одиннадцать часов, граф не уходит
и все говорит.
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного;
вот не знаю, как Наденька; да она еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет?
и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась,
все думала:
вот подъедет. Уж
и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется,
и графу, я думаю, тоже…»
—
Вот то-то молодые люди!
все ничего,
все до поры до времени, а там
и спохватятся, как время уйдет! Что ж вам, ломит, что ли, ноет или режет?
Адуев посмотрел на нее
и подумал: «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? эта шалунья, резвушка? Как скоро выучилась она притворяться? как быстро развились в ней женские инстинкты! Ужели милые капризы были зародышами лицемерия, хитрости?..
вот и без дядиной методы, а как проворно эта девушка образовалась в женщину!
и все в школе графа,
и в какие-нибудь два, три месяца! О дядя, дядя!
и в этом ты беспощадно прав!»
—
Вот хоть мы с тобой — чем не порядочные? Граф, если уж о нем зашла речь, тоже порядочный человек; да мало ли? У
всех есть что-нибудь дурное… а не
все дурно
и не
все дурны.
— Как не сообразить, что она знала о твоем позднем приходе? — сказал он с досадой, — что женщина не уснет, когда через комнату есть секрет между двумя мужчинами, что она непременно или горничную подошлет, или сама…
и не предвидеть! глупо! а
все ты да
вот этот проклятый стакан лафиту! разболтался! Такой урок от двадцатилетней женщины…
Так прошло несколько недель. Кажется,
вот еще бы недели две, так чудак
и успокоился бы совсем
и, может быть, сделался бы совсем порядочным, то есть простым
и обыкновенным человеком, как
все. Так нет! Особенность его странной натуры находила везде случай проявиться.
Прошло, однако же, недели три, ответа
все не было.
Вот наконец однажды утром к Петру Иванычу принесли большой пакет
и письмо.
Он же, к несчастию, как ты видишь, недурен собой, то есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке:
вот и воображает, что
все женщины от него без ума — так, фат!
— Не понимаешь, а еще умный человек! Отчего он был
все это время весел, здоров, почти счастлив? Оттого, что надеялся.
Вот я
и поддерживала эту надежду: ну, теперь ясно?
— Сурков от ревности вздумал уверять меня, — продолжал он, — что ты уж будто
и влюблен по уши в Тафаеву. «Нет, уж извини, — говорю я ему, —
вот это неправда: после
всего, что с ним случилось, он не влюбится. Он слишком хорошо знает женщин
и презирает их…» Не правда ли?
А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол есть такая часть речи, а предлог
вот такая-то,
и наконец достиг, что она поверила ему
и выучила наизусть определения
всех частей речи. Она могла даже разом исчислить
все предлоги, союзы, наречия,
и когда учитель важно вопрошал: «А какие суть междометия страха или удивления?» — она вдруг, не переводя духу, проговаривала: «ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!»
И наставник был в восторге.
Ну,
вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон
и этот,
и тот,
все эти чиновные
и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там… или в котором году были олимпийские игры, стало быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб по глазам только было видно, что учился.
И Александр подумал, что почти два года уже он влачит праздную, глупую жизнь, —
и вот два года вон из итога годов жизни, — а
все любовь!
Всю жизнь мечтала я о таком человеке, о такой любви…
и вот мечта исполняется…
и счастье близко… я едва верю…
—
Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну,
вот ты
все плакал, что не находишь страсти:
вот тебе
и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится… Только зачем вы меня путаете в свои дела?
Вот ты женщин стал навязывать мне на руки. Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет… она как-то говорила… а
вот за каким: ну дело!
— Нужды нет.
Вот я нашел себе место
и буду сидеть на нем век. Нашел простых, незатейливых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки
и ужу рыбу —
и прекрасно! Пусть я, по-вашему, буду наказан за это, пусть лишусь наград, денег, почета, значения —
всего, что так льстит вам. Я навсегда отказываюсь…
Любовь? Да,
вот еще! Он знает ее наизусть, да
и потерял уже способность любить. А услужливая память, как на смех, напоминала ему Наденьку, но не невинную, простодушную Наденьку — этого она никогда не напоминала — а непременно Наденьку-изменницу, со
всею обстановкой, с деревьями, с дорожкой, с цветами,
и среди
всего этот змеенок, с знакомой ему улыбкой, с краской неги
и стыда…
и все для другого, не для него!.. Он со стоном хватался за сердце.
—
Вот и мы, — сказал он, — вы не ждали? хе, хе, хе! вижу, что не ждали:
и самовара нет! Давненько, сударыня, давненько не видались! Есть ли клев? Я
все порывался, да
вот Александра Федорыча не мог уговорить: сидит дома… или нет, бишь,
все лежит.
—
Вот то-то
и беда! ваше ангельское, доброе лицо, ma tante, кроткие речи, дружеское пожатие руки —
все это смущает
и трогает меня: мне хочется плакать, хочется опять жить, томиться… а зачем?
Она с неудовольствием опустилась опять в кресло
и опять с трепетным ожиданием устремила взгляд на рощу, не замечая ничего вокруг. А вокруг было что заметить: декорация начала значительно изменяться. Полуденный воздух, накаленный знойными лучами солнца, становился душен
и тяжел
Вот и солнце спряталось. Стало темно.
И лес,
и дальние деревни,
и трава —
все облеклось в безразличный, какой-то зловещий цвет.
— Ей-богу! в покоях косяки
все покривились; пол так
и ходит под ногами; через крышу течет.
И поправить-то не на что, а на стол подадут супу, ватрушек да баранины —
вот вам
и все! А ведь как усердно зовут!
— Не приказывали! Ему, голубчику моему,
все равно, что ни подложи —
все скушает. А тебе
и этого в голову не пришло? Ты разве забыл, что он здесь кушал
всё сдобные булки? Покупать постные булки! Верно, ты деньги-то в другое место относил?
Вот я тебя! Ну, что еще? говори…
—
Вот житье-то! — говорил Антон Иваныч. — Не похудеть! диво, как вы там не умерли!
И весь век так?
— Не
все ли равно? Вы вскользь сделали ваше замечание, да
и забыли, а я с тех пор слежу за ней пристально
и с каждым днем открываю в ней новые, неутешительные перемены —
и вот три месяца не знаю покоя. Как я прежде не видал — не понимаю! Должность
и дела отнимают у меня
и время,
и здоровье… а
вот теперь, пожалуй,
и жену.
—
Вот, ma tante, — сказал он, — доказательство, что дядюшка не всегда был такой рассудительный, насмешливый
и положительный человек.
И он ведал искренние излияния
и передавал их не на гербовой бумаге,
и притом особыми чернилами. Четыре года таскал я этот лоскуток с собой
и все ждал случая уличить дядюшку. Я было
и забыл о нем, да вы же сами напомнили.