Неточные совпадения
— Вот еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, — что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь… Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею:
не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да и
то каюсь…
а то выдумал!
— Я
не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской
не думает о
том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения
не составляют счастья; да я и
не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза.
А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь
не спит!
Вон с
тех полей одной ржи до пятисот четвертей сберем;
а вон и пшеничка есть, и гречиха; только гречиха нынче
не то, что прошлый год: кажется, плоха будет.
Как назвать Александра бесчувственным за
то, что он решился на разлуку? Ему было двадцать лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и
не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко,
а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька, был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме.
— Ну, ну, друг мой, успокойся! ведь я так только. Послужи, воротись сюда, и тогда что бог даст; невесты
не уйдут! Коли
не забудешь, так и
того… Ну,
а…
Прежде всего отслужили молебен, причем Антон Иваныч созвал дворню, зажег свечу и принял от священника книгу, когда
тот перестал читать, и передал ее дьячку,
а потом отлил в скляночку святой воды, спрятал в карман и сказал: «Это Агафье Никитишне». Сели за стол. Кроме Антона Иваныча и священника, никто по обыкновению
не дотронулся ни до чего, но зато Антон Иваныч сделал полную честь этому гомерическому завтраку. Анна Павловна все плакала и украдкой утирала слезы.
—
А мы-то на что? что я вам, чужой, что ли? Да куда еще торопитесь умирать?
того гляди, замуж бы
не вышли! вот бы поплясал на свадьбе! Да полноте плакать-то!
— Василий! — сказал он, — когда придет мой племянник,
то не отказывай. Да поди узнай, занята ли здесь вверху комната, что отдавалась недавно, и если
не занята, так скажи, что я оставляю ее за собой.
А! это гостинцы! Ну что мы станем с ними делать?
Впрочем, когда я дома обедаю,
то милости прошу и тебя,
а в другие дни — здесь молодые люди обыкновенно обедают в трактире, но я советую тебе посылать за своим обедом: дома и покойнее и
не рискуешь столкнуться бог знает с кем.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и
того… Один компанион, правда,
не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь,
а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
С кем ни встретишься — поклон да пару слов,
а с кем и
не кланяешься, так знаешь, кто он, куда и зачем идет, и у
того в глазах написано: и я знаю, кто вы, куда и зачем идете.
Если, наконец, встретятся незнакомые, еще
не видавшие друг друга,
то вдруг лица обоих превращаются в знаки вопроса; они остановятся и оборотятся назад раза два,
а пришедши домой, опишут и костюм и походку нового лица, и пойдут толки и догадки, и кто, и откуда, и зачем.
— Жить?
то есть если ты разумеешь под этим есть, пить и спать, так
не стоило труда ездить так далеко: тебе так
не удастся ни поесть, ни поспать здесь, как там, у себя;
а если ты думал что-нибудь другое, так объяснись…
— Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так
тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге,
а ты — нет! ты
не за
тем приехал.
—
Не в
том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня… да у тебя, кажется, натура
не такая, чтоб поддалась новому порядку;
а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель,
а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
— Какая поэзия в
том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна… как я стал читать — мне так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть
не покраснел,
а уж я ли
не отвык краснеть!
— Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь,
а дай-ка волю, так и
того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак
не уйдешь,
а дело уйдет от тебя, если
не станешь им заниматься.
— Нет: приятное развлечение, только
не нужно слишком предаваться ему,
а то выйдет вздор. От этого я и боюсь за тебя. — Дядя покачал головой. — Я почти нашел тебе место: ты ведь хочешь служить? — сказал он.
— Право, хорошо: с нынешней почтой ты
не успеешь написать к ней,
а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет
не до
того, и, таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.
—
А! один из
тех проектов, которые тысячу лет уже как исполнены или которых нельзя и
не нужно исполнять.
Есть известность,
а славы что-то
не слыхать, или она придумала другой способ проявляться: кто лучше пишет,
тому больше денег, кто хуже —
не прогневайся.
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе,
а творчество может быть и в
том и в другом, так же точно, как и
не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник,
а не творец, и поэт без творчества уж
не поэт,
а сочинитель… Да разве вам об этом
не читали в университете? Чему же вы там учились?..
Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому —
тот скрипит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и так бумага идет, идет — никогда
не пропадает: умрут ее производители,
а она все существует целые веки.
— Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый год без жалованья служил,
а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей,
а с наградой тысяча будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян:
то запятых
не поставишь,
то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на
то, что у тебя перед глазами,
а не заносись вон куда.
— Держи карман! Я его знаю: за ним пропадает моих сто рублей с
тех пор, как я там служил. Он у всех берет. Теперь, если попросит, ты скажи ему, что я прошу его вспомнить мой должок — отстанет!
а к столоначальнику
не ходи.
—
А ты думал, что там около тебя ангелы сидят! Искренние излияния, особенное влечение! Как, кажется,
не подумать о
том прежде:
не мерзавцы ли какие-нибудь около? Напрасно ты приезжал! — сказал он, — право, напрасно!
Он
не бросался всем на шею, особенно с
тех пор, как человек, склонный к искренним излияниям, несмотря на предостережение дяди, обыграл его два раза,
а человек с твердым характером и железной волей перебрал у него немало денег взаймы.
Была одна…
не совсем похожа на других…
а то не видно ни самостоятельности, ни характера.
— Перед мужем все обнаружится,
а то, если рассуждать по-твоему, вслух, так, пожалуй, многие и век в девках просидят. Есть дуры, что прежде времени обнаруживают
то, что следовало бы прятать да подавлять, ну, зато после слезы да слезы:
не расчет!
— Как и везде, мой милый;
а кто
не рассчитывает,
того называют по-русски безрасчетным, дураком. Коротко и ясно.
— Мудрено! с Адама и Евы одна и
та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя,
а еще писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться всем на шею — только, ради бога,
не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там весь этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто
не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
— Я
не знаю, как она родится,
а знаю, что выходит совсем готовая из головы,
то есть когда обработается размышлением: тогда только она и хороша. Ну,
а по-твоему, — начал, помолчав, Петр Иваныч, — за кого же бы выдавать эти прекрасные существа?
— За
тех, кого они любят, кто еще
не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в голове и в сердце — всюду заметно присутствие жизни, в глазах
не угас еще блеск, на щеках
не остыл румянец,
не пропала свежесть — признаки здоровья; кто бы
не истощенной рукой повел по пути жизни прекрасную подругу,
а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства, когда права природы…
—
А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело,
а там… есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты
не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются, что
не успеешь и помешать;
а то через год! до
тех пор она еще надует тебя…
— Знаю, знаю! Порядочный человек
не сомневается в искренности клятвы, когда дает ее женщине,
а потом изменит или охладеет, и сам
не знает как. Это делается
не с намерением, и тут никакой гнусности нет, некого винить: природа вечно любить
не позволила. И верующие в вечную и неизменную любовь делают
то же самое, что и неверующие, только
не замечают или
не хотят сознаться; мы, дескать, выше этого,
не люди,
а ангелы — глупость!
А то наладили: вечно, вечно!..
не разберут, да и кричат.
— Я счастлив теперь и благодарю бога;
а о
том, что будет впереди, и знать
не хочу.
— Первая половина твоей фразы так умна, что хоть бы
не влюбленному ее сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим;
а вторая, извини, никуда
не годится. «
Не хочу знать, что будет впереди»,
то есть
не хочу думать о
том, что было вчера и что есть сегодня;
не стану ни соображать, ни размышлять,
не приготовлюсь к
тому,
не остерегусь этого, так, куда ветер подует! Помилуй, на что это похоже?
—
А зато, когда настанет, — перебил дядя, — так подумаешь — и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с
тем, и с другим. Надеюсь, это
не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться
не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни; будешь хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен человек.
— Но что ж за жизнь! — начал Александр, —
не забыться,
а все думать, думать… нет, я чувствую, что это
не так! Я хочу жить без вашего холодного анализа,
не думая о
том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет — все равно!.. Зачем я буду думать заранее и отравлять…
— Это уж
не мое,
а их дело. Я тоже
не раз терял таких товарищей, да вот
не умер от
того. Так ты будешь завтра?
Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом льет по загорелым лицам; им и нужды нет, что у Александра сердце заметалось в груди, что,
не спуская глаз с одной точки, он уж два раза в забытьи заносил через край лодки
то одну,
то другую ногу,
а они ничего: гребут себе с
тою же флегмой да по временам отирают рукавом лицо.
— Что он
не навестит нас никогда? Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь,
а то нет — видно, занят?
Как могущественно все настроивало ум к мечтам, сердце к
тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями… да! бесполезными,
а между
тем в
те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и
не находят.
— Лишь бы
не было хуже, — весело отвечала она,
а простокваша очень хороша, особенно для
того, кто
не обедал.
Как жалок, напротив, кто
не умеет и боится быть с собою, кто бежит от самого себя и всюду ищет общества, чуждого ума и духа…» Подумаешь, мыслитель какой-нибудь открывает новые законы строения мира или бытия человеческого,
а то просто влюбленный!
Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы
не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать,
а то лавочник, пожалуй, в другой раз и
не поверит — такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать. В Грачах, чай, давно спят:
не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
А дядя был все
тот же: он ни о чем
не расспрашивал племянника,
не замечал или
не хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра
не изменяется, что он ведет прежний образ жизни,
не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал, что редко бывает у него.
Александр взбесился и отослал в журнал, но ему возвратили и
то и другое. В двух местах на полях комедии отмечено было карандашом: «Недурно» — и только. В повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито» и проч.,
а в конце сказано было: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде
не видно человека… герой уродлив… таких людей
не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется,
не без дарования, надо трудиться!..»
«
А отчего же перемена в обращении со мной? — вдруг спрашивал он себя и снова бледнел. — Зачем она убегает меня, молчит, будто стыдится? зачем вчера, в простой день, оделась так нарядно? гостей, кроме его,
не было. Зачем спросила, скоро ли начнутся балеты?» Вопрос простой; но он вспомнил, что граф вскользь обещал доставать всегда ложу, несмотря ни на какие трудности: следовательно, он будет с ними. «Зачем вчера ушла из саду? зачем
не пришла в сад? зачем спрашивала
то, зачем
не спрашивала…»