Неточные совпадения
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи, как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты, как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в какую яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение,
чувствуйте одно чувство, испытывайте одну страсть —
к искусству!
Он прижал ее руку
к груди и
чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
Леонтий был классик и безусловно чтил все, что истекало из классических образцов или что подходило под них. Уважал Корнеля, даже
чувствовал слабость
к Расину, хотя и говорил с усмешкой, что они заняли только тоги и туники, как в маскараде, для своих маркизов: но все же в них звучали древние имена дорогих ему героев и мест.
— А! так вот кто тебе нравится: Викентьев! — говорил он и, прижав ее руку
к левому своему боку, сидел не шевелясь, любовался, как беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала их и ничего, кажется, не
чувствовала.
Марфенька со вчерашнего вечера окончательно стала для него сестрой: другим ничем она быть не могла, и притом сестрой,
к которой он не
чувствовал братской нежности.
У него не ставало терпения купаться в этой возне, суете, в черновой работе, терпеливо и мучительно укладывать силы в приготовление
к тому праздничному моменту, когда человечество
почувствует, что оно готово, что достигло своего апогея, когда настал бы и понесся в вечность, как река, один безошибочный, на вечные времена установившийся поток жизни.
— Нет, нет, постой, ангел, не улетай! — остановил он Марфеньку, когда та направилась было
к двери, — не надо от итальянца, не в коня корм! не проймет, не
почувствую: что мадера от итальянца, что вода — все одно! Она десять рублей стоит: не
к роже! Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина — в два с полтиной медью!
Но и то хорошо, и то уже победа, что он
чувствовал себя покойнее. Он уже на пути
к новому чувству, хотя новая Вера не выходила у него из головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая, как страсть, дурными мыслями и чувствами.
Райский вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили
к какому-то соусу. Он
почувствовал себя в том положении, в каком
чувствует себя приезжий актер, первый раз являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание на него.
Протянулась еще неделя, и скоро должен исполниться месяц глупому предсказанию Марка, а Райский
чувствовал себя свободным «от любви». В любовь свою он не верил и относил все
к раздражению воображения и любопытства.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни
к кому, и даже
к тебе, и
чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал
чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки,
к кому они все пишут и кто пишет
к ним.
Райский сам устал, но его терзала злоба, и он не
чувствовал ни усталости, ни сострадания
к своей жертве. Прошло пять минут.
Заботы, дрязги жизни, все исчезнет — одно бесконечное торжество наполняет тебя — одно счастье глядеть вот так… на тебя… (он подошел
к ней) — взять за руку (он взял за руку) и
чувствовать огонь и силу, трепет в организме…
Даже красота ее, кажется, потеряла свою силу над ним: его влекла
к ней какая-то другая сила. Он
чувствовал, что связан с ней не теплыми и многообещающими надеждами, не трепетом нерв, а какою-то враждебною, разжигающею мозг болью, какими-то посторонними, даже противоречащими любви связями.
Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о его занятиях, ходил из угла в угол и десять раз подходил
к двери, чтоб уйти, но
чувствовал, что это не легко сделать.
— Да, слаб, это правда, — наклонясь через спинку стула
к Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку на голову, и Райский вдруг
почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.
Райский положил щеку на руку, смотрел около и ничего не видел, кроме дорожки
к крыльцу Веры,
чувствовал только яд лжи, обмана.
Все ушли и уехали
к обедне. Райский, воротясь на рассвете домой, не узнавая сам себя в зеркале,
чувствуя озноб, попросил у Марины стакан вина, выпил и бросился в постель.
Он потянулся, даже посвистал беззаботно,
чувствуя только, что ему от чего-то покойно, хорошо, что он давно уже не спал и не просыпался так здорово. Сознание еще не воротилось
к нему.
Она рвалась
к бабушке и останавливалась в ужасе; показаться ей на глаза значило, может быть, убить ее. Настала настоящая казнь Веры. Она теперь только
почувствовала, как глубоко вонзился нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь, видя, как страдает за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся за чужое преступление чужою казнью.
— Это мой другой страшный грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и не отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я
чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! — говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку
к небу. У Веры пробежала дрожь по телу. — Прости и ты, Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
И вот ей не
к кому обратиться! Она на груди этих трех людей нашла защиту от своего отчаяния, продолжает находить мало-помалу потерянную уверенность в себе,
чувствует возвращающийся в душу мир.
Она поплатилась своей гордостью и вдруг
почувствовала себя, в минуту бури, бессильною, а когда буря ушла — жалкой, беспомощной сиротой, и протянула, как младенец, руки
к людям.
Она инстинктивно
чувствовала, что его сила, которую она отличила и полюбила в нем, — есть общечеловеческая сила, как и любовь ее
к нему была — не исключительное, не узкое пристрастие, а тоже общечеловеческое чувство.
— Будет? — повторил и он, подступив
к ней широкими шагами, и
чувствовал, что волосы у него поднимаются на голове и дрожь бежит по телу. — Татьяна Марковна! Не маните меня напрасной надеждой, я не мальчик! Что я говорю — то верно, но хочу, чтоб и то, что сказано мне — было верно, чтобы не отняли у меня потом! Кто мне поручится, что это будет, что Вера Васильевна… когда-нибудь…
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не останется, и думала только, не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет только
чувствовать в себе и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем и приспособить его
к делу.
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно на другое, бросаясь от искусства
к природе,
к новым людям, новым встречам, —
чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги, что с ними тремя — он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо — как ни от чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как ни от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.
Неточные совпадения
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце
чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба
к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Правдин. А кого он невзлюбит, тот дурной человек. (
К Софье.) Я и сам имею честь знать вашего дядюшку. А, сверх того, от многих слышал об нем то, что вселило в душу мою истинное
к нему почтение. Что называют в нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его не говорил да, когда душа его
чувствовала нет.
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю Бога, что в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не будет зависеть ни от знатности, ни от богатства. Все это прийти
к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб
чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
Больной, озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век и на закате дней вдруг
почувствовал прилив"дурных страстей"и"неблагонадежных элементов". Стал проповедовать, что собственность есть мечтание, что только нищие да постники взойдут в царство небесное, а богатые да бражники будут лизать раскаленные сковороды и кипеть в смоле. Причем, обращаясь
к Фердыщенке (тогда было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали благодушно), прибавлял:
С самой ранней юности Беневоленский
чувствовал непреоборимую наклонность
к законодательству.