Неточные совпадения
Она прожила
бы до старости, не упрекнув
ни жизнь,
ни друга,
ни его непостоянную любовь, и никого
ни в
чем, как не упрекает теперь никого и ничто за свою смерть. И ее болезненная, страдальческая жизнь, и преждевременная смерть казались ей — так надо.
— Видите, кузина, для меня и то уж счастье,
что тут есть какое-то колебание,
что у вас не вырвалось
ни да,
ни нет. Внезапное да — значило
бы обман, любезность или уж такое счастье, какого я не заслужил; а от нет было
бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы…
— Бесстыдница! — укоряла она Марфеньку. — Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка
ни за
что бы у меня не приняла: та — гордая!
Он пошел поскорее, вспомнив,
что у него была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого
бы спросить, где живет учитель Леонтий Козлов. И никого на улице:
ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
Любила она, чтобы всякий день кто-нибудь завернул к ней, а в именины ее все, начиная с архиерея, губернатора и до последнего повытчика в палате, чтобы три дня город поминал ее роскошный завтрак, нужды нет,
что ни губернатор,
ни повытчики не пользовались ее искренним расположением. Но если
бы не пришел в этот день m-r Шарль, которого она терпеть не могла, или Полина Карповна, она
бы искренне обиделась.
И все тут.
Ни гравюры,
ни книги, никакой мелочи, по
чему бы можно было узнать вкус и склонности хозяйки.
Он
бы уже соскучился в своей Малиновке, уехал
бы искать в другом месте «жизни», радостно захлебываться ею под дыханием страсти или не находить, по обыкновению,
ни в
чем примирения с своими идеалами, страдать от уродливостей и томиться мертвым равнодушием ко всему на свете.
—
Что тебе, леший, не спится? — сказала она и, согнув одно бедро, скользнула проворно мимо его, — бродит по ночам! Ты
бы хоть лошадям гривы заплетал, благо нет домового! Срамит меня только перед господами! — ворчала она, несясь, как сильф, мимо его, с тарелками, блюдами, салфетками и хлебами в обеих руках, выше головы, но так,
что ни одна тарелка не звенела,
ни ложка,
ни стакан не шевелились у ней.
Но во всяком случае,
что бы она
ни была, она — не Марфенька.
Она столько вносила перемены с собой,
что с ее приходом как будто падал другой свет на предметы; простая комната превращалась в какой-то храм, и Вера, как
бы ни запрятывалась в угол, всегда была на первом плане, точно поставленная на пьедестал и освещенная огнями или лунным светом.
«Надо узнать, от кого письмо, во
что бы то
ни стало, — решил он, — а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду!» — сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.
— Ничего я
ни Марфеньке,
ни Верочке не наматывала; о любви и не заикалась никогда, — боюсь и пикнуть, а вижу и знаю,
что Марфенька без моего совета и благословения не полюбила
бы никого.
— Да, безусловно.
Что бы ты
ни сделала со мной, какую
бы роль
ни дала мне — только не гони с глаз — я всё принимаю…
—
Что тебе за дело, — спросил Райский, — как
бы ни кончилось, счастливо или несчастливо…
— И я почти не знал,
что люблю вас… Все соловей наделал: он открыл наш секрет. Мы так и скажем на него, Марфа Васильевна… И я
бы днем
ни за какие сокровища не сказал вам… ей-богу, — не сказал
бы…
Ведь я
бы не поехала
ни за
что к вам так скоро, если б он не напугал меня вчера тем,
что уж говорил с Марфой Васильевной.
—
Чем бы дитя
ни тешилось, только
бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Тогда казалось ему,
что он любил Веру такой любовью, какою никто другой не любил ее, и сам смело требовал от нее такой же любви и к себе, какой она не могла дать своему идолу, как
бы страстно
ни любила его, если этот идол не носил в груди таких же сил, такого же огня и, следовательно, такой же любви, какая была заключена в нем и рвалась к ней.
Она все хотела во
что бы то
ни стало видеться с ним наедине и все выбирала удобную минуту сесть подле него, уверяя всех и его самого,
что он хочет что-то сказать ей без свидетелей.
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь,
что, как он
ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось
бы — свежих источников.
Он едва договорил и с трудом вздохнул, скрадывая тяжесть этого вздоха от Веры. Голос у него дрожал против воли. Видно было,
что эта «тайна», тяжесть которой он хотел облегчить для Веры, давила теперь не одну ее, но и его самого. Он страдал — и хотел во
что бы то
ни стало скрыть это от нее…
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова
бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец…
чем бы он
ни был для нее, — и идти на борьбу против старых врагов, стирать ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее на другую дорогу.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как
бы оно просто и мелко
ни было, — находя,
что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.
— Да, вы правы, я такой друг ей… Не забывайте, господин Волохов, — прибавил он, —
что вы говорите не с Тушиным теперь, а с женщиной. Я стал в ее положение и не выйду из него,
что бы вы
ни сказали. Я думал,
что и для вас довольно ее желания, чтобы вы не беспокоили ее больше. Она только
что поправляется от серьезной болезни…
— Захочет! — договорил Райский с уверенностью, — и если это случится, дайте мне слово,
что вы уведомите меня по телеграфу, где
бы я
ни был: я хочу держать венец над Верой…