Неточные совпадения
— Пойдем в комнату
Веры: я хочу
видеть! — сказал Райский.
А как удержать краски на предметах, никогда не взглянуть на них простыми глазами и не
увидеть, что зелень не зелена, небо не сине, что Марк не заманчивый герой, а мелкий либерал, Марфенька сахарная куколка, а
Вера…»
Райский хотел было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как
увидел, что дверь в старый дом не заперта. Он заглянул в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату
Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил в сени и поднялся на лестницу.
В это время отворилась тихонько дверь, и на пороге показалась
Вера. Она постояла несколько минут, прежде нежели они ее заметили. Наконец Крицкая первая
увидела ее.
Он прошел окраины сада, полагая, что
Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг
увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
— Да,
Вера, теперь я несколько
вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, — сказал он, — что отныне ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
— Не нарочно,
Вера, — твердил он, — ты
видишь, да?
А у
Веры именно такие глаза: она бросит всего один взгляд на толпу, в церкви, на улице, и сейчас
увидит, кого ей нужно, также одним взглядом и на Волге она заметит и судно, и лодку в другом месте, и пасущихся лошадей на острове, и бурлаков на барке, и чайку, и дымок из трубы в дальней деревушке. И ум, кажется, у ней был такой же быстрый, ничего не пропускающий, как глаза.
— Ну, вот слава Богу! три дня ходил как убитый, а теперь опять дым коромыслом пошел!.. А что
Вера:
видел ты ее? — спросила Татьяна Марковна.
Видишь ли,
Вера, как прекрасна страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться в правде — то есть что любви уже нет, что они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела страсть!..
Он
видел только одно, что лиловая занавеска не колышется, что шторы спущены в окнах, что любимая скамья стоит пустая, что нет
Веры — и как будто ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
В это время вошел Райский, в изящном неглиже, совсем оправившийся от прогулки. Он
видел взгляд
Веры, обращенный к Тушину, и слышал ее последние слова.
Райский
видел этот постоянный взгляд глубокого умиления и почтительной сдержанности, слушал эти тихие, с примесью невольно прорывавшейся нежности, речи Тушина, обращаемые к
Вере.
Вера долго ходила взволнованная по саду и мало-помалу успокоилась. В беседке она
увидела Марфеньку и Викентьева и быстро пошла к ним. Она еще не сказала ни слова Марфеньке после новости, которую узнала утром.
Тит Никоныч являлся всегда одинакий, вежливый, любезный, подходящий к ручке бабушки и подносящий ей цветок или редкий фрукт. Опенкин, всегда речистый, неугомонный, под конец пьяный, барыни и барышни, являвшиеся теперь потанцевать к невесте, и молодые люди — все это надоедало Райскому и
Вере — и оба искали, он — ее, а она — уединения, и были только счастливы, он — с нею, а она — одна, когда ее никто не
видит, не замечает, когда она пропадет «как дух» в деревню, с обрыва в рощу или за Волгу, к своей попадье.
—
Вижу, хочется сказать «осел»: скажи,
Вера, не церемонься!
— Я боюсь,
Вера, что я совершенно бесполезен тебе, именно потому, что ничего не знаю.
Вижу только, что у тебя какая-то драма, что наступает или наступила катастрофа…
— Виноват,
Вера, я тоже сам не свой! — говорил он, глубоко тронутый ее горем, пожимая ей руку, — я
вижу, что ты мучаешься — не знаю чем… Но — я ничего не спрошу, я должен бы щадить твое горе — и не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною…
Он вдруг взглянул на
Веру и как будто удивился,
видя ее.
Но Козлов не слыхал вопроса, сел на постель и повесил голову.
Вера шепнула Райскому, что ей тяжело
видеть Леонтья Ивановича, и они простились с ним.
Там, в церкви, толпилось по углам и у дверей несколько стариков и старух. За колонной, в сумрачном углу,
увидел он
Веру, стоящую на коленях, с наклоненной головой, с накинутой на лицо вуалью.
Вглядываясь в ткань своей собственной и всякой другой жизни, глядя теперь в только что початую жизнь
Веры, он яснее
видел эту игру искусственных случайностей, какие-то блуждающие огни злых обманов, ослеплений, заранее расставленных пропастей, с промахами, ошибками, и рядом — тоже будто случайные исходы из запутанных узлов…
— Твоя судьба — вон там: я
видел, где ты вчера искала ее,
Вера. Ты веришь в провидение, другой судьбы нет…
—
Видите свою ошибку,
Вера: «с понятиями о любви», говорите вы, а дело в том, что любовь не понятие, а влечение, потребность, оттого она большею частию и слепа. Но я привязан к вам не слепо. Ваша красота, и довольно редкая — в этом Райский прав — да ум, да свобода понятий — и держат меня в плену долее, нежели со всякой другой!
Он это
видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать
Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее
вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из новых, казалось бы — свежих источников.
Он выбегал на крыльцо, ходил по двору в одном сюртуке, глядел на окна
Веры и опять уходил в комнату, ожидая ее возвращения. Но в темноте
видеть дальше десяти шагов ничего было нельзя, и он избрал для наблюдения беседку из акаций, бесясь, что нельзя укрыться и в ней, потому что листья облетели.
Райский положил щеку на руку, смотрел около и ничего не
видел, кроме дорожки к крыльцу
Веры, чувствовал только яд лжи, обмана.
— Какой удар нанес я тебе! — шептал он в ужасе. — Я даже прощения не прошу: оно невозможно! Ты
видишь мою казнь,
Вера…
— Надо было натереть вчера спиртом; у тебя нет? — сдержанно сказала бабушка, стараясь на нее не глядеть, потому что слышала принужденный голос,
видела на губах
Веры какую-то чужую, а не ее улыбку и чуяла неправду.
Она принимала гостей, ходила между ними, потчевала, но Райский
видел, что она, после визита к
Вере, была уже не в себе. Она почти не владела собой, отказывалась от многих блюд, не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки; останавливалась среди разговора на полуслове, пораженная задумчивостью.
— Неладно что-то с
Верой! — шепнула она отрывисто ему, — ты
видел ее? У ней какое-то горе!
Он
видел, что участие его было более полезно и приятно ему самому, но мало облегчало положение
Веры, как участие близких лиц к трудному больному не утоляет его боли.
Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил макинтош и отирал пот с лица. Он из этих слов
видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что
Вера любит кого-то… Другого ничего он не
видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
Его вдруг пошатнуло. Он как будто потерял равновесие и сел на скамью.
Вера и в сумерки
увидела, как он был бледен.
— Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро,
Вера Васильевна. Я
вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…
Где
Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал с Изиды — и это будущее
видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И будем как боги!» — прибавлял он насмешливо.
Она рвалась к бабушке и останавливалась в ужасе; показаться ей на глаза значило, может быть, убить ее. Настала настоящая казнь
Веры. Она теперь только почувствовала, как глубоко вонзился нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь,
видя, как страдает за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся за чужое преступление чужою казнью.
Она осторожно вошла в комнату
Веры, устремила глубокий взгляд на ее спящее, бледное лицо и шепнула Райскому послать за старым доктором. Она тут только заметила жену священника,
увидела ее измученное лицо, обняла ее и сказала, чтобы она пошла и отдыхала у ней целый день.
Вера видела эту безыскусственность, но ей было не легче от этого.
Он иногда даже заставлял их улыбаться. Но он напрасно старался изгнать совсем печаль, тучей севшую на них обеих и на весь дом. Он и сам печалился,
видя, что ни уважение его, ни нежность бабушки — не могли возвратить бедной
Вере прежней бодрости, гордости, уверенности в себе, сил ума и воли.
Она, пока
Вера хворала, проводила ночи в старом доме, ложась на диване, против постели
Веры, и караулила ее сон. Но почти всегда случалось так, что обе женщины, думая подстеречь одна другую,
видели, что ни та, ни другая не спит.
Показался свет и рука, загородившая огонь.
Вера перестала смотреть, положила голову на подушку и притворилась спящею. Она
видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной лампой. Она спустила с плеч на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
Татьяна Марковна будто с укором покачала головой, но Марфенька
видела, что это притворно, что она думает о другом или уйдет и сядет подле
Веры.
На другой день в полдень
Вера, услыхав шум лошадиных копыт в ворота, взглянула в окно, и глаза у ней на минуту блеснули удовольствием,
увидев рослую и стройную фигуру Тушина, верхом на вороном коне, въехавшего во двор.
— Мое горе не должно беспокоить вас,
Вера Васильевна. Оно — мое. Я сам напросился на него, а вы только смягчили его. Вон вы вспомнили обо мне и писали, что вам хочется
видеть меня: ужели это правда?
— Знаю, что не послали бы, и дурно сделали бы. А теперь мне не надо и выходить из роли медведя.
Видеть его — чтобы передать ему эти две строки, которых вы не могли написать: ведь это — счастье,
Вера Васильевна!
— Вы балуете меня,
Вера Васильевна, говоря это: но это правда! Вы насквозь
видите меня…
Райскому хотелось докончить портрет
Веры, и он отклонил было приглашение. Но на другой день, проснувшись рано, он услыхал конский топот на дворе, взглянул в окно и
увидел, что Тушин уезжал со двора на своем вороном коне. Райского вдруг потянуло за ним.
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке»,
видя его у него, дома, в поле, в лесу, в артели, на заводе, беседуя с ним по ночам до света у камина, в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству
Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях место рядом с бабушкой и с сестрой.
— Не знаю, что-то есть. Она мне не говорит, а я не спрашиваю, но
вижу. Боюсь, не опять ли там что-нибудь!.. — прибавила
Вера, внезапно охлаждаясь и переходя от дружеского тона к своей грустной задумчивости.