Неточные совпадения
На ночь он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные глаза, следя за линией наклоненной шеи, он вздрогнул, у него сделалось такое замиранье в груди, так захватило ему дыханье, что он в забытьи,
с закрытыми глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на
пол…
Оно все состояло из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось
полем и слободой близ Волги, из пятидесяти душ крестьян, да из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и жила Татьяна Марковна
с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила, как дочь.
С одной стороны Волга
с крутыми берегами и Заволжьем;
с другой — широкие
поля, обработанные и пустые, овраги, и все это замыкалось далью синевших гор.
С третьей стороны видны села, деревни и часть города. Воздух свежий, прохладный, от которого, как от летнего купанья, пробегает по телу дрожь бодрости.
Дом весь был окружен этими видами, этим воздухом, да
полями, да садом. Сад обширный около обоих домов, содержавшийся в порядке,
с темными аллеями, беседкой и скамьями. Чем далее от домов, тем сад был запущеннее.
Двор был полон всякой домашней птицы, разношерстных собак. Утром уходили в
поле и возвращались к вечеру коровы и козел
с двумя подругами. Несколько лошадей стояли почти праздно в конюшнях.
Лето проводила в огороде и саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку в руки и, для здоровья, вскопает грядку,
польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы, снимет паутину
с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника.
От сотрясения
пола под шагами
с колонн и потолков тихо сыпалась давнишняя пыль; кое-где на
полу валялись куски и крошки отвалившейся штукатурки; в окне жалобно жужжит и просится в запыленное стекло наружу муха.
— А вот эти маргаритки надо
полить и пионы тоже! — говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и
с грациозным усилием несла лейку,
поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли
полить другие.
Райский провел уже несколько таких дней и ночей, и еще больше предстояло ему провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию
с обвалившейся штукатуркой домом, в
полях, на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается —
с одной стороны
полями,
с другой Волгой и ее горами,
с третьей городом, а
с четвертой — дорогой в мир, до которого ей дела нет.
Простая кровать
с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер на
полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф
с платьями.
Райский подошел сначала к одному, потом к другому окну. Из окон открывались виды на
поля, деревню
с одной стороны, на сад, обрыв и новый дом
с другой.
Он по утрам
с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще
с томными, не совсем прозревшими глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает его чаем, глядя ему в глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять их. А потом наденет соломенную шляпу
с широкими
полями, ходит около него или под руку
с ним по
полю, по садам — и у него кровь бежит быстрее, ему пока не скучно.
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в
поле,
с цветами,
с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла
с тоски…
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не
с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по
полям, под руку водил бы в сад, в пикет
с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
Она двумя пальцами взяла за голову рыбу, а когда та стала хлестать хвостом взад и вперед, она
с криком: «Ай, ай!» — выронила ее на
пол и побежала по коридору.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не знаю, как теперь мне быть
с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в
поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
Иногда на окно приходил к ним погреться на солнце, между двумя бутылями наливки, кот Серко; и если Василиса отлучалась из комнаты, девчонка не могла отказать себе в удовольствии поиграть
с ним, поднималась возня, смех девчонки, игра кота
с клубком: тут часто клубок и сам кот летели на
пол, иногда опрокидывался и табурет
с девчонкой.
Купец, то есть шляпа, борода, крутое брюхо и сапоги, смотрел, как рабочие, кряхтя, складывали мешки хлеба в амбар; там толпились какие-то неопределенные личности у кабака, а там проехала длинная и глубокая телега,
с насаженным туда невероятным числом рослого, здорового мужичья, в порыжевших шапках без
полей, в рубашках
с синими заплатами, и в бурых армяках, и в лаптях, и в громадных сапожищах,
с рыжими, седыми и разношерстными бородами, то клином, то лопатой, то раздвоенными, то козлинообразными.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в
поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом,
с наивным лицом и открытым ртом.
И Райский развлекался от мысли о Вере,
с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица,
поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
«Нужна деятельность», — решил он, — и за неимением «дела» бросался в «миражи»: ездил
с бабушкой на сенокос, в овсы, ходил по
полям, посещал
с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков и развлекался также: был за Волгой, в Колчине, у матери Викентьева, ездил
с Марком удить рыбу, оба поругались опять и надоели один другому, ходил на охоту — и в самом деле развлекся.
В воскресенье он застал много народу в парадной гостиной Татьяны Марковны. Все сияло там. Чехлы
с мебели, обитой малиновым штофом, были сняты; фамильным портретам Яков протер мокрой тряпкой глаза — и они смотрели острее, нежели в будни.
Полы натерли воском.
На другой день опять она ушла
с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в
поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
И в то же время, среди этой борьбы, сердце у него замирало от предчувствия страсти: он вздрагивал от роскоши грядущих ощущений,
с любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома и все думал, как бы хорошо разыгралась страсть в душе, каким бы огнем очистила застой жизни и каким благотворным дождем напоила бы это засохшее
поле, все это былие, которым поросло его существование.
Прошло несколько дней после свидания
с Ульяной Андреевной. Однажды к вечеру собралась гроза, за Волгой небо обложилось черными тучами, на дворе парило, как в бане; по
полю и по дороге кое-где вихрь крутил пыль.
Он старался взглянуть на лесничего. Но перед носом у него тряслась только низенькая шляпа
с большими круглыми
полями да широкие плечи рослого человека, покрытые макинтошем. Сбоку он видел лишь силуэт носа и — как казалось ему, бороду.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри,
с тебя течет, лужа на
полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы
с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала
с Савельем, не сводила счетов и не выезжала в
поле. Пашутка не спускала
с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
— Это такое важное дело, Марья Егоровна, — подумавши,
с достоинством сказала Татьяна Марковна, потупив глаза в
пол, — что вдруг решить я ничего не могу. Надо подумать и поговорить тоже
с Марфенькой. Хотя девочки мои из повиновения моего не выходят, но все я принуждать их не могу…
Было тихо, кусты и деревья едва шевелились,
с них капал дождь. Райский обошел раза три сад и прошел через огород, чтоб посмотреть, что делается в
поле и на Волге.
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот
с этим переулком, забором и
с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на
полу и читал ее письмо.
Он
с нетерпением ожидал Веры. Наконец она пришла. Девушка принесла за ней теплое пальто, шляпку и ботинки на толстой подошве. Она, поздоровавшись
с бабушкой, попросила кофе,
с аппетитом съела несколько сухарей и напомнила Райскому просьбу свою побывать
с ней в городе, в лавках, и потом погулять вместе в
поле и в роще.
А жених
с невестой, обежав раз пять сад и рощу, ушли в деревню. Викентьев нес за Марфенькой целый узел, который, пока они шли по
полю, он кидал вверх и ловил на лету.
Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в руку, она
с досадой бросала его на
пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим все, что висело в шкафе, и в то же время стараясь рукой завязать косынку на голове.
Не затворив шкафа, она перешагнула через кучу брошенного на
пол платья, задула свечку и, скользнув из двери, не заперев ее, как мышь, неслышными шагами спустилась
с лестницы.
Вера лежала на диване, лицом к спинке.
С подушки падали почти до
пола ее волосы, юбка ее серого платья небрежно висела, не закрывая ее ног, обутых в туфли.
Задумывалась она над всем, чем сама жила, — и почувствовала новые тревоги, новые вопросы, и стала еще жаднее и пристальнее вслушиваться в Марка, встречаясь
с ним в
поле, за Волгой, куда он проникал вслед за нею, наконец в беседке, на дне обрыва.
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у себя в кресле, томясь страшной дремотой
с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала
с зарей и шла опять
с обрыва, к беседке, долго сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски
пола, потом уходила в
поля, терялась среди кустов у Приволжья.
Вера была не в лучшем положении. Райский поспешил передать ей разговор
с бабушкой, — и когда, на другой день, она, бледная, измученная, утром рано послала за ним и спросила: «Что бабушка?» — он, вместо ответа, указал ей на Татьяну Марковну, как она шла по саду и по аллеям в
поле.
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки
с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее лице и упала в ужасе сама на
пол, потом встала, бегая от окна к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
Однако Савелий видел, что барыня сошла
с обрыва, что она шла нетвердо, хваталась за деревья и потом прошла в
поле.
Райский бросился вслед за ней и из-за угла видел, как она медленно возвращалась по
полю к дому. Она останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась
с крестьянскими избами. Райский подошел к ней, но заговорить не смел. Его поразило новое выражение ее лица. Место покорного ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она не замечала его и как будто смотрела в глаза своей «беде».
Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше лежала небрежно на диване и смотрела в
пол или ходила взад и вперед по комнатам старого дома, бледная,
с желтыми пятнами около глаз.
Он не забирался при ней на диван прилечь, вставал, когда она подходила к нему, шел за ней послушно в деревню и
поле, когда она шла гулять, терпеливо слушал ее объяснения по хозяйству. Во все, даже мелкие отношения его к бабушке, проникло то удивление, какое вызывает невольно женщина
с сильной нравственной властью.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по
полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг
с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
Она шла, как тень, по анфиладе старого дома, минуя свои бывшие комнаты, по потускневшему от времени паркету, мимо занавешанных зеркал, закутанных тумб
с старыми часами, старой, тяжелой мебели, и вступила в маленькие, уютные комнаты, выходившие окнами на слободу и на
поле. Она неслышно отворила дверь в комнату, где поселился Райский, и остановилась на пороге.
Пробыв неделю у Тушина в «Дымке», видя его у него, дома, в
поле, в лесу, в артели, на заводе, беседуя
с ним по ночам до света у камина, в его кабинете, — Райский понял вполне Тушина, многому дивился в нем, а еще более дивился глазу и чувству Веры, угадавшей эту простую, цельную фигуру и давшей ему в своих симпатиях место рядом
с бабушкой и
с сестрой.
«Тушины — наша истинная „партия действия“, наше прочное „будущее“, которое выступит в данный момент, особенно когда все это, — оглядываясь кругом на
поля, на дальние деревни, решал Райский, — когда все это будет свободно, когда все миражи, лень и баловство исчезнут, уступив место настоящему «делу», множеству «дела» у всех, — когда
с миражами исчезнут и добровольные «мученики», тогда явятся, на смену им, «работники», «Тушины» на всей лестнице общества…»