Неточные совпадения
С первого взгляда
он казался моложе своих лет: большой белый лоб блистал свежестью,
глаза менялись, то загорались мыслию, чувством, веселостью, то задумывались мечтательно, и тогда казались молодыми, почти юношескими.
Он был в
их глазах пустой, никуда не годный, ни на какое дело, ни для совета — старик и плохой отец, но
он был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты предков занимают всю залу, а родословная не укладывается на большом столе, и в роде
их было много лиц
с громким значением.
— Что делать? — повторил
он. — Во-первых, снять эту портьеру
с окна, и
с жизни тоже, и смотреть на все открытыми
глазами, тогда поймете вы, отчего те старики полиняли и лгут вам, обманывают вас бессовестно из своих позолоченных рамок…
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек
с вчерашним именем,
с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на
него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
Она была покойна, свежа. А
ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в
глазах, затронул ли
он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на
него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила
с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Райский смотрел, как стоял директор, как говорил, какие злые и холодные у
него были
глаза, разбирал, отчего
ему стало холодно, когда директор тронул
его за ухо, представил себе, как поведут
его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и
он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения, как добрый Масляников,
с плачущим лицом, бросится обнимать
его и прощаться
с ним, точно
с осужденным на казнь.
Позовет ли
его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как белят полотна, —
он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится
с ним;
с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как
он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо
ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих
глаз.
На ночь
он уносил рисунок в дортуар, и однажды, вглядываясь в эти нежные
глаза, следя за линией наклоненной шеи,
он вздрогнул, у
него сделалось такое замиранье в груди, так захватило
ему дыханье, что
он в забытьи,
с закрытыми
глазами и невольным, чуть сдержанным стоном, прижал рисунок обеими руками к тому месту, где было так тяжело дышать. Стекло хрустнуло и со звоном полетело на пол…
Нарисовав эту головку,
он уже не знал предела гордости. Рисунок
его выставлен
с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом
глазу — и
глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Один только старый дом стоял в глубине двора, как бельмо в
глазу, мрачный, почти всегда в тени, серый, полинявший, местами
с забитыми окнами,
с поросшим травой крыльцом,
с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик
с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от
него, чтоб дать
ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал
его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились в окна.
Кофей, чай, булки, завтрак, обед — все это опрокинулось на студента, еще стыдливого, робкого, нежного юношу,
с аппетитом ранней молодости; и всему
он сделал честь. А бабушка почти не сводила
глаз с него.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка
с Марфенькой тут у меня всё на
глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что
они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Она обливала взглядом Райского; нужды ей нет, что
он был ранний юноша, успела
ему сказать, что у
него глаза и рот обворожительны и что
он много побед сделает, начиная
с нее…
Напрасно упрямился
он оставаться офицером,
ему неотступно снились то Волга и берега ее, тенистый сад и роща
с обрывом, то видел
он дикие
глаза и исступленное лицо Васюкова и слышал звуки скрипки.
— Вы не умеете рисовать, — сказал
он, — вам года три надо учиться
с бюстов да анатомии… А голова Гектора,
глаза… Да вы ли делали?
Пока
он гордился про себя и тем крошечным успехом своей пропаганды, что, кажется, предки сошли в ее
глазах с высокого пьедестала.
Его встретила хозяйка квартиры, пожилая женщина, чиновница, молча, опустив
глаза, как будто
с укоризной отвечала на поклон, а на вопрос
его, сделанный шепотом,
с дрожью: «Что она?» — ничего не сказала, а только пропустила
его вперед, осторожно затворила за
ним дверь и сама ушла.
— Это ты, Борис, ты! —
с нежной, томной радостью говорила она, протягивая
ему обе исхудалые, бледные руки, глядела и не верила
глазам своим.
С той минуты, как она полюбила, в
глазах и улыбке ее засветился тихий рай:
он светился два года и светился еще теперь из ее умирающих
глаз. Похолодевшие губы шептали свое неизменное «люблю», рука повторяла привычную ласку.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут;
они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о
нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин,
с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Он схватил кисть и жадными, широкими
глазами глядел на ту Софью, какую видел в эту минуту в голове, и долго,
с улыбкой мешал краски на палитре, несколько раз готовился дотронуться до полотна и в нерешительности останавливался, наконец провел кистью по
глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал шире, но был все еще покоен.
Он молча, медленно и глубоко погрузился в портрет. Райский
с беспокойством следил за выражением
его лица. Кирилов в первое мгновение
с изумлением остановил
глаза на лице портрета и долго покоил, казалось, одобрительный взгляд на
глазах; морщины у
него разгладились.
Он как будто видел приятный сон.
Она вздрогнула, немного отшатнулась от стола и
с удивлением глядела на Райского. У нее в
глазах стояли вопросы: как
он? откуда взялся? зачем тут?
Потом
он отбросил эту мысль и сам покраснел от сознания, что
он фат, и искал других причин, а сердце ноет, мучится, терзается,
глаза впиваются в нее
с вопросами, слова кипят на языке и не сходят.
Его уже гложет ревность.
— Пусть я смешон
с своими надеждами на «генеральство», — продолжал
он, не слушая ее, горячо и нежно, — но, однако ж, чего-нибудь да стою я в ваших
глазах — не правда ли?
— Что за дело! — вдруг горячо перебил
он, делая большие
глаза. — Что за дело, кузина? Вы снизойдете до какого-нибудь parvenu, [выскочка (фр.).] до какого-то Милари, итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы… вы! —
с изумлением, почти
с ужасом повторял
он.
Он, встав, протянул к ней руки, и
глаза опять
с упоением смотрели на нее.
— Полноте притворяться, полноте! Бог
с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю
глаза и уши, я слеп, глух и
нем, — говорил
он, закрывая
глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил
он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
Он продолжал любоваться всей этой знакомой картиной, переходя
глазами с предмета на предмет, и вдруг остановил
их неподвижно на неожиданном явлении.
Борис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого.
Ему казалось, что
он портит картину, для которой
ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому,
с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой
глазами,
с такой же резвостью движений.
Он взглядывал близко ей в
глаза, жал руку и соразмерял свой шаг
с ее шагом.
Он с улыбкой вслушивался в ее литературный лепет и
с возрастающим наслаждением вглядывался ей в
глаза, в беленькие тесные зубы, когда она смеялась.
Она
с испугом продолжала глядеть на
него во все
глаза.
Глядя на
него, еще на ребенка, непременно скажешь, что и ученые, по крайней мере такие, как эта порода, подобно поэтам, тоже — nascuntur. [рождаются (лат.).] Всегда, бывало,
он с растрепанными волосами,
с блуждающими где-то
глазами, вечно копающийся в книгах или в тетрадях, как будто у
него не было детства, не было нерва — шалить, резвиться.
Только когда
он углубится в длинные разговоры
с Райским или слушает лекцию о древней и чужой жизни, читает старца-классика, — тогда только появлялась вдруг у
него жизнь в
глазах, и
глаза эти бывали умны, оживленны.
Тут только
он взглянул на нее, потом на фуражку, опять на нее и вдруг остановился
с удивленным лицом, как у Устиньи, даже рот немного открыл и сосредоточил на ней испуганные
глаза, как будто в первый раз увидал ее. Она засмеялась.
Щека ее была у
его щеки, и
ему надо было удерживать дыхание, чтобы не дышать на нее.
Он устал от этого напряженного положения, и даже
его немного бросило в пот.
Он не спускал
глаз с нее.
— Еще бы не помнить! — отвечал за
него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя:
с усами,
с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на
него глаза и ничего не скажешь?
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в
глазах бабушки, до того, что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда
с беспокойством смотрела, когда
он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Он задумался и от бабушки перенес
глаза на Марфеньку и
с нежностью остановил
их на ней.
— Прочь
с глаз моих! Позвать ко мне Савелья! — заключила бабушка. — Борис Павлыч, ты барин, разбери
их!
Он по утрам
с удовольствием ждал, когда она, в холстинковой блузе, без воротничков и нарукавников, еще
с томными, не совсем прозревшими
глазами, не остывшая от сна, привставши на цыпочки, положит
ему руку на плечо, чтоб разменяться поцелуем, и угощает
его чаем, глядя
ему в
глаза, угадывая желания и бросаясь исполнять
их. А потом наденет соломенную шляпу
с широкими полями, ходит около
него или под руку
с ним по полю, по садам — и у
него кровь бежит быстрее,
ему пока не скучно.
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро
глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и
с самого начала объявил, что
ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
Он, напротив, был бледен, сидел, закинув голову назад, опираясь затылком о дерево,
с закрытыми
глазами, и почти бессознательно держал ее крепко за руку.
Он молчал и все сидел
с закрытыми
глазами. А она продолжала говорить обо всем, что приходило в голову, глядела по сторонам, чертила носком ботинки по песку.
Посидев немного
с зажмуренными
глазами,
он вдруг открыл
их и обратился к Райскому.
— И я
с вами пойду, — сказал
он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: — Тебе спать пора: не сиди по ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и
глаза ввалились!
Глядя
с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к
нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось
ему в
глаза и ослепило
его.
Уж не бродит ли у ней в голове: „Не хорошо, глупо не совладеть
с впечатлением, отдаться
ему, разинуть рот и уставить
глаза!“ Нет, быть не может, это было бы слишком тонко, изысканно для нее: не по-деревенски!
Чем менее Райский замечал ее, тем она была
с ним ласковее, хотя, несмотря на требование бабушки, не поцеловала
его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а
он уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь
он открывал на нее большие
глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила в себя.