Неточные совпадения
— Какое же ты жалкое лекарство выбрал от скуки — переливать из пустого в порожнее
с женщиной:
каждый день одно и то же!
— Ну, нет, не одно и то же: какой-то англичанин вывел комбинацию, что одна и та же сдача карт может повториться лет в тысячу только… А шансы? А характеры игроков, манера
каждого, ошибки!.. Не одно и то же! А вот
с женщиной биться зиму и весну! Сегодня, завтра… вот этого я не понимаю!
— А все-таки
каждый день сидеть
с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о чем, например, ты будешь говорить хоть сегодня? Чего ты хочешь от нее, если ее за тебя не выдадут?
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают
с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома, то жизнь их
каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется
с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод
с семьей, и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен
с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в
каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него
с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни одного урока, —
каждый день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Она стригла седые волосы и ходила дома по двору и по саду
с открытой головой, а в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке, не шел ей и как будто готов был
каждую минуту слететь
с головы. Она и сама, просидев пять минут
с гостем, извинится и снимет.
В саду Татьяна Марковна отрекомендовала ему
каждое дерево и куст, провела по аллеям, заглянула
с ним в рощу
с горы, и наконец они вышли в село. Было тепло, и озимая рожь плавно волновалась от тихого полуденного ветерка.
Эта любовь на смертном одре жгла его, как раскаленное железо;
каждую ласку принимал он
с рыданием, как сорванный
с могилы цветок.
Часто
с Райским уходили они в эту жизнь. Райский как дилетант — для удовлетворения мгновенной вспышки воображения, Козлов — всем существом своим; и Райский видел в нем в эти минуты то же лицо, как у Васюкова за скрипкой, и слышал живой, вдохновенный рассказ о древнем быте или, напротив, сам увлекал его своей фантазией — и они полюбили друг в друге этот живой нерв, которым
каждый был по-своему связан
с знанием.
— Какое неуважение? Ведь я
с вами жить стану,
каждый день вместе. Я зашел к старому другу и заговорился…
Он на
каждом шагу становился в разлад
с ними, но пока не страдал еще от этого разлада, а снисходительно улыбался, поддавался кротости, простоте этой жизни, как, ложась спать, поддался деспотизму бабушки и утонул в мягких подушках.
Умер у бабы сын, мать отстала от работы, сидела в углу как убитая, Марфенька
каждый день ходила к ней и сидела часа по два, глядя на нее, и приходила домой
с распухшими от слез глазами.
— Да, да,
с удовольствием, — говорил Райский, продолжая изучать ее физиономию, движения,
каждый взгляд, улыбку.
Она молчала, продолжая
с наслаждением останавливать ласковый взгляд на
каждом дереве, на бугре и, наконец, на Волге.
— Она, верно, лучше меня поймет: я бестолкова очень, у меня вкуса нет, — продолжала Вера и, взяв два-три рисунка, небрежно поглядела
с минуту на
каждый, потом, положив их, подошла к зеркалу и внимательно смотрелась в него.
Райский заметил, что бабушка, наделяя щедро Марфеньку замечаниями и предостережениями на
каждом шагу, обходила Веру
с какой-то осторожностью, не то щадила ее, не то не надеялась, что эти семена не пропадут даром.
Голова показалась
с улицы в окно столовой. Все трое, Татьяна Марковна, Марфенька и Викентьев, замерли, как были,
каждый в своем положении.
Он заглянул к бабушке: ее не было, и он, взяв фуражку, вышел из дома, пошел по слободе и добрел незаметно до города, продолжая
с любопытством вглядываться в
каждого прохожего, изучал дома, улицы.
— Правда, в неделю раза два-три: это не часто и не могло бы надоесть: напротив, — если б делалось без намерения, а так само собой. Но это все делается
с умыслом: в
каждом вашем взгляде и шаге я вижу одно — неотступное желание не давать мне покоя, посягать на
каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли… По какому праву, позвольте вас спросить?
Яков был в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на ногах, одеты были в старые, не по росту
каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом
с запахом какого-то сладкого соуса.
На первом месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный старик,
с сросшимися бровями,
с большим расплывшимся лицом,
с подбородком, глубоко уходившим в галстук,
с величавой благосклонностью в речи,
с чувством достоинства в
каждом движении.
Отец всем вместе и
каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их, поговорить
с ними по-французски.
А ничего этого не было. Вера явилась тут еще в новом свете. В
каждом ее взгляде и слове, обращенном к Тушину, Райский заметил прежде всего простоту, доверие, ласку, теплоту, какой он не заметил у ней в обращении ни
с кем, даже
с бабушкой и Марфенькой.
Чем же добился ее этот лесничий? Что их связывает друг
с другом? Как они сошлись? Сознательно ли, то есть отыскав и полюбив один в другом известную сумму приятных
каждому свойств, или просто угадали взаимно характеры, и бессознательно, без всякого анализа, привязались один к другому?
— Что делали,
с кем виделись это время? не проговорились ли опять чего-нибудь о «грядущей силе», да о «заре будущего», о «юных надеждах»? Я так и жду
каждый день; иногда от страха и тоски не знаю куда деться!
Она ласково подала ему руку и сказала, что рада его видеть, именно в эту минуту, когда у ней покойнее на сердце. Она, в эти дни, после свидания
с Марком, вообще старалась казаться покойной, и дома, за обедом, к которому являлась
каждый день, она брала над собой невероятную силу, говорила со всеми, даже шутила иногда, старалась есть.
Он перебирал
каждый ее шаг, как судебный следователь, и то дрожал от радости, то впадал в уныние и выходил из омута этого анализа ни безнадежнее, ни увереннее, чем был прежде, а все
с той же мучительной неизвестностью, как купающийся человек, который, думая, что нырнул далеко, выплывает опять на прежнем месте.
Козлов по-вчерашнему ходил, пошатываясь, как пьяный, из угла в угол, угрюмо молчал
с неблизкими и обнаруживал тоску только при Райском, слабел и падал духом, жалуясь тихим ропотом, и все вслушивался в
каждый проезжавший экипаж по улице, подходил к дверям в волнении и возвращался в отчаянии.
И язык изменяет ей на
каждом шагу; самый образ проявления самоволия мысли и чувства, — все, что так неожиданно поразило его при первой встрече
с ней, весь склад ума, наконец, характер, — все давало ей такой перевес над бабушкой, что из усилия Татьяны Марковны — выручить Веру из какой-нибудь беды, не вышло бы ровно ничего.
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе,
с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к
каждому звуку в роще.
Марфенька обошла
каждую избу, прощалась
с бабами, ласкала ребятишек, двум из них вымыла рожицы, некоторым матерям дала ситцу на рубашонки детям, да двум девочкам постарше на платья и две пары башмаков, сказав, чтоб не смели ходить босоногие по лужам.
Оба понимали, что
каждый с своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне надеялись, он — что она перейдет на его сторону, а она — что он уступит, сознавая в то же время, что надежда была нелепа, что никто из них не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить веру или отрешиться от нее.
Между тем в доме у Татьяны Марковны все шло своим порядком. Отужинали и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях со всеми, даже
с Полиной Карповной, и
с матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая и глядя так на
каждую женщину, как будто готов был всем ей пожертвовать. Он говорил, что дамам надо стараться делать «приятности».
Татьяна Марковна села сзади изголовья и положила голову на те же подушки
с другой стороны. Она не спала, чутко сторожа
каждое движение, вслушиваясь в дыхание Веры.
Ей ни до кого и ни до чего не было дела. Она отпустила Наталью Ивановну домой, сидела у себя запершись, обедала
с бабушкой, поникала головой, когда та обращала на нее пристальный взгляд или заговаривала ласково и нежно. Она делалась еще угрюмее и спешила исполнять, покорнее Пашутки,
каждое желание Татьяны Марковны, выраженное словом или взглядом.
Все обращение его
с нею приняло характер глубокого, нежного почтения и сдержанной покорности. Возражения на ее слова, прежняя комическая война
с ней — уступили место изысканному уважению к
каждому ее слову, желанию и намерению. Даже в движениях его появилась сдержанность, почти до робости.
Она отослала записку
с Прохором, чтобы он отвез ее на пристань и отдал на перевозе, для отправления в «Дымок»,
с людьми Тушина, которые
каждый день ездили в город.
За отсутствием Татьяны Марковны Тушин вызвался быть хозяином Малиновки. Он называл ее своей зимней квартирой, предполагая ездить
каждую неделю, заведовать домом, деревней и прислугой, из которой только Василиса, Егор, повар и кучер уезжали
с барыней в Новоселово. Прочие все оставались на месте, на своем положении. Якову и Савелью поручено было состоять в распоряжении Тушина.