Неточные совпадения
— А
будете отвечать мне на
письма? — спросил он, идучи за ней.
Леонтий обмер, увидя тысячи три волюмов — и старые, запыленные, заплесневелые книги получили новую жизнь, свет и употребление, пока, как видно из
письма Козлова, какой-то Марк чуть
было не докончил дела мышей.
Простая кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же, не
было признаков
письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
Отослав пять-шесть
писем, он опять погрузился в свой недуг — скуку. Это не
была скука, какую испытывает человек за нелюбимым делом, которое навязала на него обязанность и которой он предвидит конец.
— Должно
быть, интересное
письмо и большой секрет! — с принужденной улыбкой сказал он. — Ты так быстро спрятала.
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом
письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как
был!.. «Ах, черт возьми, это
письмо из головы нейдет!» — думал между тем сам.
Письмо было написано мелким женским почерком. Райский читал: «Я кругом виновата, милая Наташа…»
Письмо оканчивалось этой строкой. Райский дочитал — и все глядел на строки, чего-то ожидая еще, стараясь прочесть за строками. В
письме о самой Вере не
было почти ничего: она оставалась в тени, а освещен один он — и как ярко!
Его поглотили соображения о том, что
письмо это
было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь дела не
было,
будет ли от этого хорошо Вере или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой «жертвы».
С мыслью о
письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто
был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
Ночью он не спал, днем ни с кем не говорил, мало
ел и даже похудел немного — и все от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от кого
письмо?
— На одну минуту, Вера, — вслух прибавил потом, — я виноват, не возвратил тебе
письма к попадье. Вот оно. Все хотел сам отдать, да тебя не
было.
Утром он встал бодрый, веселый, трепещущий силой, негой, надеждами — и отчего все это? Оттого, что
письмо было от попадьи!
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут
есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой!
Письмо на синей бумаге
было — не от попадьи! — сказал он в ужасе.
Он хотя и
был возмущен недоверием Веры, почти ее враждой к себе, взволнован загадочным
письмом, опять будто ненавидел ее, между тем дорожил всякими пятью минутами, чтобы
быть с ней. Теперь еще его жгло желание добиться, от кого
письмо.
Но когда он прочитал
письмо Веры к приятельнице, у него невидимо и незаметно даже для него самого, подогрелась эта надежда. Она там сознавалась, что в нем, в Райском,
было что-то: «и ум, и много талантов, блеска, шума или жизни, что, может
быть, в другое время заняло бы ее, а не теперь…»
— Сделать то, что я сказал сейчас, то
есть признаться, что ты любишь, и сказать, от кого
письмо на синей бумаге! это — второй выход…
— И не надо! Ты скажи, любишь ли ты и от кого
письмо: это
будет все равно, что ты умерла для меня.
— Никто! Я выдумала, я никого не люблю,
письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя на него, как он в волнении глядел на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала мысль, все, что в ней происходило, и прочесть в них
было нечего.
— Нет, не всегда… Ей и в голову не пришло бы следить. Послушайте, «раб мой», — полунасмешливо продолжала она, — без всяких уверток скажите, вы сообщили ей ваши догадки обо мне, то
есть о любви, о синем
письме?
«Куда „туда же“? — спрашивал он мучительно себя, проклиная чьи-то шаги, помешавшие услышать продолжение разговора. — Боже! так это правда: тайна
есть (а он все не верил) —
письмо на синей бумаге — не сон! Свидания! Вот она, таинственная „Ночь“! А мне проповедовала о нравственности!»
От Райского она не пряталась больше. Он следил за ней напрасно, ничего не замечал и впадал в уныние. Она не получала и не писала никаких таинственных
писем, обходилась с ним ласково, но больше
была молчалива, даже грустна.
Может
быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость и неопытность и держит ее под другим злым игом, а не под игом любви, что этой последней и нет у нее, что она просто хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие
письма — больше ничего, как отступления, — не перед страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она не знает, как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
— Позволь мне остаться, пока ты там… Мы не
будем видеться, я надоедать не стану! Но я
буду знать, где ты,
буду ждать, пока ты успокоишься, и — по обещанию — объяснишь… Ты сейчас сама сказала… Здесь близко, можно перекинуться
письмом…
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие
письма, обрыв, бросился к столу и написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не
было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось в мечты или обращалось к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.
Отчего эта загадочность, исчезание по целым дням, таинственные
письма, прятанье, умалчивание, под которым ползла, может
быть, грубая интрига или крылась роковая страсть или какая-то неуловимая тайна — что наконец?
Дня через три он получил коротенькую записку с вопросом: «Где он? что не возвращается? отчего нет
писем?» Как будто ей не
было дела до его намерения уехать или она не получила его
письма.
Он не читал
писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни серого домика
были закрыты, и Райский едва достучался, чтоб отперли ему двери.
Прощай — это первое и последнее мое
письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он
будет весь такой! Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я не знаю их, а они меня, и скажи им, что в таком-то городе живет твой приятель, готовый служить, как выше сказано. —
Райский сунул
письмо в ящик, а сам, взяв фуражку, пошел в сад, внутренне сознаваясь, что он идет взглянуть на места, где вчера ходила, сидела, скользила, может
быть, как змея, с обрыва вниз, сверкая красотой, как ночь, — Вера, все она, его мучительница и идол, которому он еще лихорадочно дочитывал про себя — и молитвы, как идеалу, и шептал проклятия, как живой красавице, кидая мысленно в нее каменья.
О, Боже сохрани! Если уже зло неизбежно, думала она, то из двух зол меньшее
будет — отдать
письма бабушке, предоставить ей сделать, что нужно сделать. Бабушка тоже не ошибется, они теперь понимают друг друга.
Бабушка говорила робко, потому что все еще не знала, для чего прочла ей
письма Вера. Она
была взволнована дерзостью Марка и дрожала в беспокойстве за Веру, боясь опасного поворота страсти, но скрывала свое волнение и беспокойство.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых
письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна
быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
Стало
быть, он мучился теми же сомнениями и тем же вопросом, который точно укусил Татьяну Марковну прямо в сердце, когда Вера показала ей
письма.
Она вынула из ящика оба
письма и подала ему. Тушин прочитал и совсем похудел, стал опять бледен, как
был, когда приехал.
«Задним умом крепка! — упрекала она мысленно себя. — Если б я сломала беседку тотчас, когда Верочка сказала мне все… тогда, может
быть, злодей догадался бы и не писал ей проклятых
писем!»
— И
писем не
будете писать, — давал за него ответ Тушин, — потому что их не передадут. В дом тоже не придете — вас не примут…
Но как бы Вера ни решила, все же, в память прошлого, она должна
была… хоть написать к нему свое решительное
письмо — если больна и вынести свидания не может.
Однако ему не удалось остаться долее. Татьяна Марковна вызвала его
письмом, в котором звала немедленно приехать, написав коротко, что «дело
есть».
— Что это за новость? По вашему
письму я подумал, не рехнулись ли вы? Ведь у вас
есть один талант, отчего бросились опять в сторону? Возьмите карандаш да опять в академию — да вот купите это. — Он показал на толстую тетрадь литографированных анатомических рисунков. — Выдумали скульптуру! Поздно… С чего вы это взяли!..