Неточные совпадения
— Вы,
по обыкновению, хотите из желания девочек
посмотреть ботинки сделать важное дело, разбранить меня и потом заставить согласиться с вами… да?
Нарисовав эту головку, он уже не знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял, только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал
по точке в каждом глазу — и глаза вдруг стали
смотреть точно живые.
Васюкова нет, явился кто-то другой. Зрачки у него расширяются, глаза не мигают больше, а все делаются прозрачнее, светлее, глубже и
смотрят гордо, умно, грудь дышит медленно и тяжело.
По лицу бродит нега, счастье, кожа становится нежнее, глаза синеют и льют лучи: он стал прекрасен.
Она грозила пальцем и иногда ночью вставала
посмотреть в окно, не вспыхивает ли огонек в трубке, не ходит ли кто с фонарем
по двору или в сарае?
Распорядившись утром
по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами,
смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что
по тому только, как он входил к ней, садился,
смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил,
по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом. В народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает
по лесу, взбирается иногда на обрыв,
смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва
по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
—
Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи плечо не на месте; если Гектор выпрямится, так она ему будет только
по брюхо. А эти мускулы,
посмотрите…
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его
по имени,
смотрит на меня очень странно… как иногда вы
смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
— Да, правда: мне, как глупой девочке, было весело
смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
Райский с раннего утра сидит за портретом Софьи, и не первое утро сидит он так. Он измучен этой работой.
Посмотрит на портрет и вдруг с досадой набросит на него занавеску и пойдет шагать
по комнате, остановится у окна, посвистит, побарабанит пальцами
по стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.
Он бессознательно, почти случайно, чуть-чуть изменил линию губ, провел легкий штрих
по верхней губе, смягчил какую-то тень, и опять отошел,
посмотрел...
Вон баба катит бочонок
по двору, кучер рубит дрова, другой, какой-то, садится в телегу, собирается ехать со двора: всё незнакомые ему люди. А вон Яков сонно
смотрит с крыльца
по сторонам. Это знакомый: как постарел!
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода было?
По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот
смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
Он с пристрастным чувством, пробужденным старыми, почти детскими воспоминаниями,
смотрел на эту кучу разнохарактерных домов, домиков, лачужек, сбившихся в кучу или разбросанных
по высотам и
по ямам, ползущих
по окраинам оврага, спустившихся на дно его, домиков с балконами, с маркизами, с бельведерами, с пристройками, надстройками, с венецианскими окошками или едва заметными щелями вместо окон, с голубятнями, скворечниками, с пустыми, заросшими травой, дворами.
Смотрел на искривленные, бесконечные, идущие между плетнями, переулки, на пустые, без домов, улицы, с громкими надписями: «Московская улица», «Астраханская улица», «Саратовская улица», с базарами, где навалены груды лык, соленой и сушеной рыбы, кадки дегтю и калачи; на зияющие ворота постоялых дворов, с далеко разносящимся запахом навоза, и на бренчащие
по улице дрожки.
Другой сидит
по целым часам у ворот, в картузе, и в мирном бездействии
смотрит на канаву с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж мнет носовой платок в руках — и все не решается высморкаться: лень.
«Все та же; все верна себе, не изменилась, — думал он. — А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между собой… Увижу,
посмотрю…»
Он убаюкивался этою тихой жизнью,
по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом
смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных
по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Марфенька долго
смотрела вслед ему, потом тихо, задумчиво пошла домой, срывая машинально листья с кустов и трогая
по временам себя за щеки и уши.
— И я с вами пойду, — сказал он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: — Тебе спать пора: не сиди
по ночам.
Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!
— Нет, не поймает. А вот не поймаем ли мы кого-нибудь?
Смотрите, кто-то перескочил через плетень: по-нашему! Э, э, постой, не спрячешься. Кто тут? Стой! Райский, спешите сюда, на помощь!
Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал у него
по спине, морщился и, заложив руки в карманы, ходил
по огороду,
по саду, не замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего его нервы, не
смотрел на Волгу, и только тупая скука грызла его. Он с ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то
смотрел зорко и проницательно. Он заметил еще появляющуюся
по временам в одну и ту же минуту двойную мину на лице, дрожащий от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец, мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.
Идет ли она
по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть, не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до боли не показать, что замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой, поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней, на что она
смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно, заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Если сам он идет
по двору или
по саду, то пройти бы ему до конца, не взглянув вверх; а он начнет маневрировать,
посмотрит в противоположную от ее окон сторону, оборотится к ним будто невзначай и встретит ее взгляд, иногда с затаенной насмешкой над его маневром. Или спросит о ней Марину, где она, что делает, а если потеряет ее из вида, то бегает, отыскивая точно потерянную булавку, и, увидевши ее, начинает разыгрывать небрежного.
Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее
смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал
по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
Но наедине и порознь,
смотришь, то та, то другая стоят, дружески обнявшись с ним, где-нибудь в уголке, и вечерком, особенно
по зимам, кому была охота, мог видеть, как бегали женские тени через двор и как затворялась и отворялась дверь его маленького чуланчика, рядом с комнатами кучеров.
«Где она, эта красавица, теперь? — думал он злобно, — вероятно, на любимой скамье зевает
по сторонам — пойти
посмотреть!»
— Да что ты молчишь, Борис Павлович: ты хоть пальцем тычь! Хоть бы ел,
по крайней мере! Подай ему жаркое, Яков, и грибы:
смотри, какие грибы!
— Вы даже не понимаете, я вижу, как это оскорбительно! Осмелились бы вы глядеть на меня этими «жадными» глазами, если б около меня был зоркий муж, заботливый отец, строгий брат? Нет, вы не гонялись бы за мной, не дулись бы на меня
по целым дням без причины, не подсматривали бы, как шпион, и не посягали бы на мой покой и свободу! Скажите, чем я подала вам повод
смотреть на меня иначе, нежели как бы
смотрели вы на всякую другую, хорошо защищенную женщину?
— И я вышла из себя по-пустому. Я вижу, что вы очень умны, во-первых, — сказала она, — во-вторых, кажется, добры и справедливы: это доказывает теперешнее ваше сознание…
Посмотрим — будете ли вы великодушны со мной…
Но та пресмыкалась
по двору взад и вперед, как ящерица, скользя бедром, то с юбками и утюгом, то спасаясь от побоев Савелья — с воем или с внезапной, широкой улыбкой во все лицо, — и как избегала брошенного мужем вслед ей кирпича или полена, так избегала и вопросов Райского. Она воротила лицо в сторону, завидя его, потупляла свои желтые, бесстыжие глаза и
смотрела, как бы шмыгнуть мимо его подальше.
Наконец Улита показалась в подвалах, бабы и девки поползли
по двору, только Марины нет. Бледный и мрачный Савелий показался на пороге своей каморки и тупо
смотрел на двор.
Он с любопытством
смотрел на нее и хотел окончательно решить, что она такое. Он было испугался приготовлений, какими она обстановила его посещение, но с каждым ее движением опасения его рассеивались. По-видимому, добродетели его не угрожала никакая опасность.
— Что вы так
смотрите на меня, не по-прежнему, старый друг? — говорила она тихо, точно пела, — разве ничего не осталось на мою долю в этом сердце? А помните, когда липы цвели?
Но, посвистав и покричав на них, он,
по временам, будто украдкой, оборачивался к Вере
посмотреть, что она.
Так она волновалась,
смотрела пристально и подозрительно на Веру, когда та приходила к обеду и к чаю, пробовала было последить за ней
по саду, но та, заметив бабушку издали, прибавляла шагу и была такова!
— Я не пойду за него, бабушка:
посмотрите, он и плакать-то не умеет путем! У людей слезы
по щекам текут, а у него
по носу: вон какая слеза, в горошину, повисла на самом конце!..
— Я была где-то на берегу, — продолжала Вера, — у моря, передо мной какой-то мост, в море. Я побежала
по мосту — добежала до половины;
смотрю, другой половины нет, ее унесла буря…
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все
по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя.
Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
—
Посмотрите местность, — продолжал губернатор, — есть красивые места: вы поэт, наберетесь свежих впечатлений… Мы и
по Волге верст полтораста спустимся… Возьмите альбом, будете рисовать пейзажи…
— Я очень обрадовалась вам, брат, все
смотрела в окно, прислушиваясь к стуку экипажей… — сказала она и, наклонив голову, в раздумье, тише пошла подле него, все держа свою руку на его плече и
по временам сжимая сильно, как птицы когти, свои тонкие пальцы.
Она не оборачивалась, только сделала движение, чтоб оборотиться и
посмотреть, кто вошел, но, по-видимому, не могла.
«У этого что-то новое;
смотрит не по-вчерашнему, говорит другое, нежели что говорил вчера, наперекор себе. Господи, что за омут у них!» — думала она.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя ног, идет
по лесу в крутую гору; шаль повисла с плеч и метет концом сор и пыль. Она
смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
Райский бросился вслед за ней и из-за угла видел, как она медленно возвращалась
по полю к дому. Она останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась с крестьянскими избами. Райский подошел к ней, но заговорить не смел. Его поразило новое выражение ее лица. Место покорного ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она не замечала его и как будто
смотрела в глаза своей «беде».
Вера была грустнее, нежели когда-нибудь. Она больше лежала небрежно на диване и
смотрела в пол или ходила взад и вперед
по комнатам старого дома, бледная, с желтыми пятнами около глаз.
— Не
смотрите так, ваша жалость убьет меня. Лучше сгоните меня со двора, а не изливайте
по капле презрение… Бабушка! мне невыносимо тяжело! простите, а если нельзя, схороните меня куда-нибудь живую! Я бы утопилась…
Следовательно, надо зорко
смотреть около, не лежит ли праздно несделанное дело, за которым явится на очередь следующее,
по порядку, и не бросаться за каким-нибудь блуждающим огнем, или «миражем», как говорит Райский.