Неточные совпадения
На лице его можно было прочесть покойную уверенность в
себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил человек, знает жизнь и людей», —
скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его к разряду особенных, высших натур, то еще менее к разряду натур наивных.
— А знаешь — ты отчасти прав. Прежде всего
скажу, что мои увлечения всегда искренны и не умышленны: — это не волокитство — знай однажды навсегда. И когда мой идол хоть одной чертой подходит к идеалу, который фантазия сейчас создает мне из него, — у меня само
собою доделается остальное, и тогда возникает идеал счастья, семейного…
— Вот тебе раз! —
сказал он и поглядел около
себя. — Да вот! — Он указал на полицейского чиновника, который упорно глядел в одну сторону.
— Женщины, — продолжал Пахотин, — теперь только и находят развлечение с людьми наших лет. (Он никогда не называл
себя стариком.) И как они любезны: например, Pauline
сказала мне…
— Тетушка десять раз сочтет и спрячет к
себе, —
сказала она, — а я, как институтка, выпрашиваю свою долю, и она выдает мне, вы знаете, с какими наставлениями.
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при вас даже неловко
сказать «мужик» или «баба», да еще беременная… Ведь «хороший тон» не велит человеку быть самим
собой… Надо стереть с
себя все свое и походить на всех!
— Довольно, довольно! — остановила она с полуулыбкой, не от скуки нетерпения, а под влиянием как будто утомления от раздражительного спора. — Я воображаю
себе обеих тетушек, если б в комнате поселился беспорядок, —
сказала она, смеясь, — разбросанные книги, цветы — и вся улица смотрит свободно сюда!..
Но это не беда: лень, небрежность как-то к лицу артистам. Да еще кто-то
сказал ему, что при таланте не нужно много и работать, что работают только бездарные, чтобы вымучить
себе кропотливо жалкое подобие могучего и всепобедного дара природы — таланта.
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они
сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к
себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
— Что это, видно, папа не будет? —
сказала она, оглядываясь вокруг
себя. — Это невозможно, что вы говорите! — тихо прибавила потом.
Та
сказала, что ходил и привозил с
собой других, что она переплатила им вот столько-то. «У меня записано», — прибавила она.
— Бледен этот очерк! —
сказал он про
себя, — так теперь не пишут. Эта наивность достойна эпохи «Бедной Лизы». И портрет ее (он подошел к мольберту) — не портрет, а чуть подмалеванный эскиз.
— Ах, нет, я далек от истины! —
сказал он с непритворным унынием, видя перед
собой подлинник. — Красота, какая это сила! Ах, если б мне этакую!
— Не бойтесь! Я
сказал, что надежды могли бы разыграться от взаимности, а ее ведь… нет? — робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал
себя дураком.
— Я возьму портрет с
собой, — вдруг
сказал он.
— Ты ехал к
себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился есть всякую дрянь. С утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы и до пряников охотница. Да войди сюда, не дичись! —
сказала она, обращаясь к двери. — Стыдится, что ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой — брат.
— Да, —
сказала потом вполголоса, — не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при
себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала. Вот что и вышло: петь да рисовать!
— Ведь это мое? —
сказал он, обводя рукой кругом
себя, — вы не хотите ничего брать и запрещаете внукам…
«Нет, это все надо переделать! —
сказал он про
себя… — Не дают свободы — любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!»
— Любить! — иронически, почти про
себя сказал Райский.
— Хорошо, да все это не настоящая жизнь, —
сказал Райский, — так жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания
себя и всего около
себя. Это задача каждого из нас…
Он кончил портрет Марфеньки и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в роман впоследствии, когда раскинется и округлится у него в голове весь роман, когда явится «цель и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни и все свяжутся между
собою этою «необходимостью и целью» — так что, читая роман, всякий
скажет, что он был нужен, что его недоставало в литературе.
«Ах, Боже мой! Он сочтет меня дурочкой… Что бы
сказать мне ему такое… самое умное? Господи, помоги!» — молилась она про
себя.
— Что вы: Викентьев! —
сказала она задумчиво, как будто справляясь сама с
собою, нравится ли он ей.
— Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! — оживляясь,
сказал Марк, — вы растете в моем мнении: я думал, что вы так
себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там… А в вас есть спирт… хорошо! продолжайте!
— Вот это люди, так люди! —
сказал Райский и поспешил к
себе.
— Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый — и шалун такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни
себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что он тебе не
скажет непутного, а ты и слушать не станешь…
— Какие глупости! — почти про
себя сказал Райский, взяв фуражку и тросточку.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у
себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому
скажу… Потом встречаетесь со мною…
— И я вышла из
себя по-пустому. Я вижу, что вы очень умны, во-первых, —
сказала она, — во-вторых, кажется, добры и справедливы: это доказывает теперешнее ваше сознание… Посмотрим — будете ли вы великодушны со мной…
— Каково отделала! А вот я бабушке
скажу! — закричал он, грозя ей вслед, потом сам засмеялся и пошел к
себе.
Чтобы уже довершить над
собой победу, о которой он, надо правду
сказать, хлопотал из всех сил, не спрашивая
себя только, что кроется под этим рвением: искреннее ли намерение оставить Веру в покое и уехать или угодить ей, принести «жертву», быть «великодушным», — он обещал бабушке поехать с ней с визитами и даже согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье «на пирог».
— А то, что и вы, вот и Татьяна Марковна, стоите того, чтоб пожурить вас обоих. Да, да, давно я хотел
сказать вам, матушка… вы ее принимаете у
себя…
Этого она ни за что не
скажет ему: молод он, пожалуй, зазнается, а она покажет ему внимание иначе, по-своему, не ставя
себя в затруднительное положение перед внуком и не давая ему торжества.
«Вот уж до чего я дошел: стыжусь своего идола — значит, победа близка!» — радовался он про
себя, хотя ловил и уличал
себя в том, что припоминает малейшую подробность о ней, видит, не глядя, как она войдет, что
скажет, почему молчит, как взглянет.
— Так, мне хочется сделать ей что-нибудь приятное… —
сказала она, но не прибавила, что она хваталась за это средство, чтоб хоть немного отучить Райского от
себя.
— Ну, я
сказал, что… у вас: что одни вы привезли с
собой, а другие я нашел в вашей библиотеке — вон Вольтера…
— Пожалуй, что и так… не логично! Так уж лучше
скажите вы на
себя.
— Однако сами боитесь
сказать на
себя!
— Ну так, не хочу. После я пойду сам и
скажу, что книги мои. Если потом вы какое-нибудь преступление сделаете,
скажите на меня: я возьму на
себя…
— Все ключи увезла! — с досадой
сказал он в разговоре о Вере с бабушкой про
себя.
«Так вот что! —
сказал Райский про
себя, — гордый и независимый характер — рабов любит! А все твердит о свободе, о равенстве и моего поклонения не удостоила принять. Погоди же ты!»
—
Скажите мне что-нибудь про Петербург, про ваши победы: о, их много у вас? да?
Скажите, что тамошние женщины — лучше здешних? (она взглянула на
себя в зеркало) одеваются с большим вкусом? (и обдернула на
себе платье и сбросила с плеча кружевную мантилью).
— Какой вздор вы говорите — тошно слушать! —
сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. — Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала
собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы другая связалась с ним!..
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками,
сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь
себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— А то вот и довели
себя до добра, — продолжала бабушка, — если б она спросила отца или матери, так до этого бы не дошло. Ты что
скажешь, Верочка?
— Ну, прощайте, я пойду, —
сказал Марк. — А что Козлов делает? Отчего не взяли его с
собой проветрить? Ведь и при нем можно… купаться — он не увидит. Вон бы тут под деревом из Гомера декламировал! — заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
Посыпались расспросы, упреки, что не разбудила, предложения — напиться липового цвета и поставить горчичники. Вера решительно отказалась,
сказав, что чувствует
себя теперь совсем здоровою.
— Какой-то сухости, даже злости ко всему, кроме
себя. Брат не рисовался совсем, он даже не
сказал мне. Вы не хотите оценить доброй услуги.
«Если неправда, зачем она
сказала это? для шутки — жестокая шутка! Женщина не станет шутить над любовью к
себе, хотя бы и не разделяла ее. Стало быть — не верит мне… и тому, что я чувствую к ней, как я терзаюсь!»