Неточные совпадения
Было у него
другое ожидание — поехать за границу, то есть в Париж, уже не с оружием в
руках, а с золотом, и там пожить, как живали в старину.
Есть у меня еще бабушка в
другом уголке — там какой-то клочок земли есть: в их
руках все же лучше, нежели в моих.
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как
рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в три погибели, или
другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
Она собственно не дотронется ни до чего, а старчески грациозно подопрет одной
рукой бок, а пальцем
другой повелительно указывает, что как сделать, куда поставить, убрать.
Лето проводила в огороде и саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку в
руки и, для здоровья, вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы, снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего
друга, собеседника и советника.
Потом повели в конюшню, оседлали лошадей, ездили в манеже и по двору, и Райский ездил. Две дочери, одна черненькая,
другая беленькая, еще с красненькими, длинными, не по росту, кистями
рук, как бывает у подрастающих девиц, но уже затянутые в корсет и бойко говорящие французские фразы, обворожили юношу.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но
рук не доделал: «Это последнее дело,
руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера:
других источников под
рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою
руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла
руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на
другой день я встретила его очень холодно…
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости
рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они стояли так близко
друг к
другу. В галерее их не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми глазами на обе.
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому,
другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался
рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь, скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из груди при каждом ее болезненном стоне.
— Полноте, полноте лукавить! — перебил Кирилов, — не умеете делать
рук, а поучиться — терпенья нет! Ведь если вытянуть эту
руку, она будет короче
другой; уродец, в сущности, ваша красавица! Вы все шутите, а ни жизнью, ни искусством шутить нельзя! То и
другое строго: оттого немного на свете и людей и художников…
Теперь он готов был влюбиться в бабушку. Он так и вцепился в нее: целовал ее в губы, в плечи, целовал ее седые волосы,
руку. Она ему казалась совсем
другой теперь, нежели пятнадцать, шестнадцать лет назад. У ней не было тогда такого значения на лице, какое он видел теперь, ума, чего-то нового.
Она совала ему
другие большие шнуровые тетради, но он устранил их
рукой.
Райский засмеялся, взял ее за обе
руки и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в
другую сторону, стараясь не смотреть на него.
Другой сидит по целым часам у ворот, в картузе, и в мирном бездействии смотрит на канаву с крапивой и на забор на противоположной стороне. Давно уж мнет носовой платок в
руках — и все не решается высморкаться: лень.
— Кто там? — послышался голос из
другой комнаты, и в то же время зашаркали туфли и показался человек, лет пятидесяти, в пестром халате, с синим платком в
руках.
— Стойте смирно, не шевелитесь! — сказала она, взяла в одну
руку борт его сюртука, прижала пуговицу и
другой рукой живо начала сновать взад и вперед иглой мимо носа Леонтья.
Вдруг этот разговор нарушен был чьим-то воплем с
другой стороны. Из дверей
другой людской вырвалась Марина и быстро, почти не перебирая ногами, промчалась через двор. За ней вслед вылетело полено, очевидно направленное в нее, но благодаря ее увертливости пролетевшее мимо. У ней, однако ж, были растрепаны волосы, в
руке она держала гребенку и выла.
Она ласкает их, кормит, лакомит, раздражает их самолюбие. Они адски едят, пьют, накурят и уйдут. А она под
рукой распускает слух, что тот или
другой «страдает» по ней.
«Может быть, одна искра, — думал он, — одно жаркое пожатие
руки вдруг пробудят ее от детского сна, откроют ей глаза, и она внезапно вступит в
другую пору жизни…»
Она положила было
руку ему на плечо,
другой рукой поправила ему всклокочившиеся волосы и хотела опять сесть рядом.
Она прикладывала
руку то к одной, то к
другой щеке.
Иногда она как будто прочтет упрек в глазах бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфеньке по хозяйству, и в пять, десять минут, все порывами, переделает бездну, возьмет что-нибудь в
руки, быстро сделает, оставит, забудет, примется за
другое, опять сделает и выйдет из этого так же внезапно, как войдет.
Бабушка хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в
руках. Он положил и то и
другое на стол перед Марфенькой.
Он, с жадностью, одной дрожащей
рукой, осторожно и плотно прижал ее к нижней губе, а
другую руку держал в виде подноса под рюмкой, чтоб не пролить ни капли, и залпом опрокинул рюмку в рот, потом отер губы и потянулся к ручке Марфеньки, но она ушла и села в свой угол.
Он старался растолкать гостя, но тот храпел. Яков сходил за Кузьмой, и вдвоем часа четыре употребили на то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец города. Так, сдав его на
руки кухарке, они сами на
другой день к обеду только вернулись домой.
Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими
руками за края,
другой лежал, положив голову на третьего, а третий, опершись
рукой на локоть, лежал в глубине, а ноги висели через край телеги.
— Вот моя
рука, что это так: буду
другом, братом — чем хочешь, требуй жертв.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих
друг у
друга красные, вспотевшие от робости
руки и беспрестанно краснеющих.
Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в
руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и стиснули
друг другу, как в большой опасности,
руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые ноги и выронили из
рук картузы.
Дамы потупили глаза, девицы сильно покраснели и свирепо стиснули
друг другу руки.
Она подумала, подумала, потом опустила
руку в карман, достала и
другое письмо, пробежала его глазами, взяла перо, тщательно вымарала некоторые слова и строки в разных местах и подала ему.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а
другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай
руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
Леонтья не было дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она называла его старым
другом, «шалуном», слегка взяла его за ухо, посадила на диван, села к нему близко, держа его за
руку.
— Неблагодарный! — шептала она и прикладывала
руку к его сердцу, потом щипала опять за ухо или за щеку и быстро переходила на
другую сторону.
— Какой вздор вы говорите — тошно слушать! — сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за
руки. — Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не надо, а мне-то каково без любви! Какая бы
другая связалась с ним!..
Райский протянул
руку, и кто-то сильно втащил его под навес шарабана. Там, кроме Веры, он нашел еще Марину. Обе они, как мокрые курицы, жались
друг к
другу, стараясь защититься кожаным фартуком от хлеставшего сбоку ливня.
Бабушки она как будто остерегалась, Марфенькой немного пренебрегала, а когда глядела на Тушина, говорила с ним, подавала
руку — видно было, что они
друзья.
— Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней
руку, и оба, не смея взглянуть
друг на
друга, играли бы комедию, любя с позволения старших…
Сначала одна тихо, тихо повернула голову и посмотрела на
другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша протянула к ней
руку: это Диана с Минервой.
Райский почти не спал целую ночь и на
другой день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами. День был ясный. Все собрались к чаю. Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей
руку и пристально поглядел ей в глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
Он чутко понимает потребность не только
другого, ближнего, несчастного, и спешит подать
руку помощи, утешения, но входит даже в положение — вон этой ползущей букашки, которую бережно сажает с дорожки на куст, чтоб уберечь от ноги прохожего.
— Вы — распрекрасная девица, Наталья Фаддеевна, — сказал Егорка нежно, — словно — барышня! Я бы — не то что в щелку дал вам посмотреть,
руку и сердце предложил бы — только… рожу бы вам
другую!..
Райский махнул
рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и
другие, полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за
руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в
другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
Где же ей знать или вспомнить эту борьбу, подать
другому руку, помочь обойти эту пропасть? Она не вполне и поверила бы страсти: ей надо факты.
Вера с семи часов вечера сидела в бездействии, сначала в сумерках, потом при слабом огне одной свечи; облокотясь на стол и положив на
руку голову,
другой рукой она задумчиво перебирала листы лежавшей перед ней книги, в которую не смотрела.
Наконец глаза ее остановились на висевшей на спинке стула пуховой косынке, подаренной Титом Никонычем. Она бросилась к ней, стала торопливо надевать одной
рукой на голову,
другой в ту же минуту отворяла шкаф и доставала оттуда с вешалок, с лихорадочной дрожью, то то, то
другое пальто.
Мельком взглянув на пальто, попавшееся ей в
руку, она с досадой бросала его на пол и хватала
другое, бросала опять попавшееся платье,
другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за
другим все, что висело в шкафе, и в то же время стараясь
рукой завязать косынку на голове.
Я думала, вы уступили старой, испытанной правде и что мы подадим
друг другу руки навсегда…