Неточные совпадения
—
И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы
и не надену, а проповедовать могу —
и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы —
и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать
роман.
И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
— Ты не смейся
и не шути: в
роман все уходит — это не то, что драма или комедия — это как океан: берегов нет, или не видать; не тесно, все уместится там.
И знаешь, кто навел меня на мысль о
романе: наша общая знакомая, помнишь Анну Петровну?
Жаль, что ей понадобилась комедия, в которой нужны
и начало
и конец,
и завязка
и развязка, а если б она писала
роман, то, может быть,
и не бросила бы.
В
романе укладывается вся жизнь,
и целиком,
и по частям.
— Да, но глубокий, истинный художник, каких нет теперь: последний могикан!.. напишу только портрет Софьи
и покажу ему, а там попробую силы на
романе. Я записывал
и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это новый для меня род творчества; не удастся ли там?
— Послушай, Райский, сколько я тут понимаю, надо тебе бросить прежде не живопись, а Софью,
и не делать
романов, если хочешь писать их… Лучше пиши по утрам
роман, а вечером играй в карты: по маленькой, в коммерческую… это не раздражает…
— А это-то
и нужно для
романа, то есть раздражение.
Есть своя бездна
и там: слава Богу, я никогда не заглядывался в нее, а если загляну — так уж выйдет не
роман, а трагедия.
Вот пусть эта звезда, как ее… ты не знаешь?
и я не знаю, ну да все равно, — пусть она будет свидетельницей, что я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с
романом.
— Ты опять? а я думал, что ты уж работаешь над
романом,
и не мешал тебе.
— Я тебе сказал: жизнь —
роман,
и роман — жизнь.
Он сжимался в комок
и читал жадно, почти не переводя духа, но внутренно разрываясь от волнения,
и вдруг в неистовстве бросал книгу
и бегал как потерянный, когда храбрый Ринальд или, в
романе мадам Коттен, Малек-Адель изнывали у ног волшебницы.
А что он читал там, какие книги, в это не входили,
и бабушка отдала ему ключи от отцовской библиотеки в старом доме, куда он запирался, читая попеременно то Спинозу, то
роман Коттен, то св. Августина, а завтра вытащит Вольтера или Парни, даже Боккачио.
Но лишь коснется речь самой жизни, являются на сцену лица, события, заговорят в истории, в поэме или
романе, греки, римляне, германцы, русские — но живые лица, — у Райского ухо невольно открывается: он весь тут
и видит этих людей, эту жизнь.
Тогда Борис приступил к историческому
роману, написал несколько глав
и прочел также в кружке. Товарищи стали уважать его, «как надежду», ходили с ним толпой.
Зачем не группируются стройно лица поэмы
и романа?
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил
и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку
и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о
романе, о котором он говорил Аянову,
и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
Он там говорил о себе в третьем лице, набрасывая легкий очерк, сквозь который едва пробивался образ нежной, любящей женщины. Думая впоследствии о своем
романе, он предполагал выработать этот очерк
и включить в
роман, как эпизод.
— Можно удержаться от бешенства, — оправдывал он себя, — но от апатии не удержишься, скуку не утаишь, хоть подвинь всю свою волю на это! А это убило бы ее: с летами она догадалась бы… Да, с летами, а потом примирилась бы, привыкла, утешилась —
и жила! А теперь умирает,
и в жизни его вдруг ложится неожиданная
и быстрая драма, целая трагедия, глубокий, психологический
роман.
Потом со вздохом спрятал тетрадь, взял кучку белых листков
и начал набрасывать программу нового своего
романа.
Прошел май. Надо было уехать куда-нибудь, спасаться от полярного петербургского лета. Но куда? Райскому было все равно. Он делал разные проекты, не останавливаясь ни на одном: хотел съездить в Финляндию, но отложил
и решил поселиться в уединении на Парголовских озерах, писать
роман. Отложил
и это
и собрался не шутя с Пахотиными в рязанское имение. Но они изменили намерение
и остались в городе.
«Леонтий, бабушка! — мечтал он, — красавицы троюродные сестры, Верочка
и Марфенька! Волга с прибрежьем, дремлющая, блаженная тишь, где не живут, а растут люди
и тихо вянут, где ни бурных страстей с тонкими, ядовитыми наслаждениями, ни мучительных вопросов, никакого движения мысли, воли — там я сосредоточусь, разберу материалы
и напишу
роман. Теперь только закончу как-нибудь портрет Софьи, распрощаюсь с ней —
и dahin, dahin! [туда, туда! (нем.)]»
«Где же тут
роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала может выйти разве пролог к
роману! а самый
роман — впереди, или вовсе не будет его! Какой
роман найду я там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами
и петухами, а не
роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
Однако он прежде всего погрузил на дно чемодана весь свой литературный материал, потом в особый ящик поместил эскизы карандашом
и кистью пейзажей, портретов
и т. п., захватил краски, кисти, палитру, чтобы устроить в деревне небольшую мастерскую, на случай если
роман не пойдет на лад.
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы,
и быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не смотреть в нее, или смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе! Будем же смотреть, что за сюжеты Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на что они годятся: в
роман, в драму или только в идиллию?»
У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры,
и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного
романа,
и в то же время он чувствовал, что
роман понемногу захватывал
и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его…
«Однако какая широкая картина тишины
и сна! — думал он, оглядываясь вокруг, — как могила! Широкая рама для
романа! Только что я вставлю в эту раму?»
«Да, долго еще до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса
и проходя в пятый раз по одним
и тем же улицам
и опять не встречая живой души. — Что за фигуры, что за нравы, какие явления! Все, все годятся в
роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка для художника!»
Татьяна Марковна не совсем была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться в пыли
и в прахе старого дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги, без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла
и Виргинию, или возьмет Шатобриана, потом Расина, потом
роман мадам Жанлис,
и книги берегла, если не больше, то наравне с своими цветами
и птицами.
— Сиди смирно, — сказал он. — Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира — плеть: ударом обожжет, но ничего тебе не выяснит, не даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами, не подставит зеркала… Нет, только
роман может охватывать жизнь
и отражать человека!
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи
и дряни, что
и без
романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в
роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
— Отчего? вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу
роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами
и непременно воспитаю вас всех трех, бабушку, тебя
и… Верочку.
«А что, — думалось ему, — не уверовать ли
и мне в бабушкину судьбу: здесь всему верится, —
и не смириться ли, не склонить ли голову под иго этого кроткого быта, не стать ли героем тихого
романа? Судьба пошлет
и мне долю, удачу, счастье. Право, не жениться ли!..»
«Ужели она часто будет душить меня? — думал Райский, с ужасом глядя на нее. — Куда спастись от нее? А она не годится
и в
роман: слишком карикатурна! Никто не поверит…»
Он кончил портрет Марфеньки
и исправил литературный эскиз Наташи, предполагая вставить его в
роман впоследствии, когда раскинется
и округлится у него в голове весь
роман, когда явится «цель
и необходимость» создания, когда все лица выльются каждое в свою форму, как живые, дохнут, окрасятся колоритом жизни
и все свяжутся между собою этою «необходимостью
и целью» — так что, читая
роман, всякий скажет, что он был нужен, что его недоставало в литературе.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в
роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья
и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину
и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел
и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки
и шел играть
и петь их,
и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу
и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
«Уеду отсюда
и напишу
роман: картину вялого сна, вялой жизни…»
— Я… так себе, художник — плохой, конечно: люблю красоту
и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю… Вот хочу писать — большую вещь,
роман…
Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего не делает (я хоть рисую
и хочу писать
роман), по лицу видно, что ничем
и никем не доволен…
— Что такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню
и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да
романа в программе…
—
И не отдают! — прибавил Марк. — Браво! Славный очерк: вы его поместите в
роман…
Ему пришла в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння
и многообразна,
и если, — думал он, —
и эта широкая
и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота
и скудость пустынь, то
и скука может
и должна быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду,
и среди моего
романа вставлю широкую
и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение
и злоба, которые вторглись в меня, будут красками
и колоритом… картина будет верна…»
Ему хотелось уехать куда-нибудь еще подальше
и поглуше, хоть в бабушкино Новоселово, чтоб наедине
и в тишине вдуматься в ткань своего
романа, уловить эту сеть жизненных сплетений, дать одну точку всей картине, осмыслить ее
и возвести в художественное создание.
Это особенно усилилось дня за два перед тем, когда он пришел к ней в старый дом с Гете, Байроном, Гейне да с каким-то английским
романом под мышкой
и расположился у ее окна рядом с ней.
Когда она обращала к нему простой вопрос, он, едва взглянув на нее, дружески отвечал ей
и затем продолжал свой разговор с Марфенькой, с бабушкой или молчал, рисовал, писал заметки в
роман.
И Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного
романа. Вечером только начинает все прожитое днем сжиматься в один узел,
и у кого сознательно,
и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».
В кратком очерке изобразил
и его Райский в программе своего
романа,
и сам не знал — зачем.
Он занялся портретом Татьяны Марковны
и программой
романа, которая приняла значительный объем. Он набросал первую встречу с Верой, свое впечатление, вставил туда, в виде аксессуаров, все лица, пейзажи Волги, фотографию с своего имения —
и мало-помалу оживлялся. Его «мираж» стал облекаться в плоть. Перед ним носилась тайна создания.
—
И романа не кончите, ни живого, ни бумажного! — заметил Марк.