Неточные совпадения
Райский остановился, остановил Аянова, ядовито улыбнулся и спросил: «Какое
дело, скажи пожалуйста: это любопытно!»
— А спроси его, — сказал
Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал
делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
—
Дела нет! Ведь это значит
дела нет до жизни! — почти закричал
Райский, так что одна из теток очнулась на минуту от игры и сказала им громко: «Что вы все там спорите: не подеритесь!.. И о чем это они?»
Райский покраснел, даже вспотел немного от страха, что не знает, в чем
дело, и молчал.
Кое-как он достиг дробей, достиг и до четырех правил из алгебры, когда же
дело дошло до уравнений,
Райский утомился напряжением ума и дальше не пошел, оставшись совершенно равнодушным к тому, зачем и откуда извлекают квадратный корень.
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три
дня ходил мрачный, так что узнать нельзя было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам, как они ни приставали к нему.
Столоначальник был прав:
Райский рисовал и
дело, как картину, или оно так рисовалось у него в голове.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь
Райский глядит на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни одного урока, — каждый
день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Об этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке. Там, на
дне его, среди кустов, еще при жизни отца и матери
Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут же сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления.
Хотя
Райский не
разделял мнения ни дяди, ни бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура, то в гусарском, то в камер-юнкерском мундире. Он смотрел, хорошо ли он сидит на лошади, ловко ли танцует. В тот
день он нарисовал себя небрежно опершегося на седло, с буркой на плечах.
Робко ушел к себе
Райский, натянул на рамку холст и начал чертить мелом. Три
дня чертил он, стирал, опять чертил и, бросив бюсты, рисунки, взял кисть.
—
Дело! — иронически заметил
Райский, — чуть было с Олимпа спустились одной ногой к людям — и досталось.
— В самом
деле это очень просто! — заметил
Райский. — Ну, потом, после свадьбы!..
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли
деле я живу так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin
Райский…»
— Не в мазанье
дело, Семен Семеныч! — возразил
Райский. — Сами же вы сказали, что в глазах, в лице есть правда; и я чувствую, что поймал тайну. Что ж за
дело до волос, до рук!..
— Черт с ним! Что мне за
дело до него! — сказал
Райский.
Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий
день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая то одной, то другой ногой кучу пыли.
В другом месте видел
Райский такую же, сидящую у окна, пожилую женщину, весь век проведшую в своем переулке, без суматохи, без страстей и волнений, без ежедневных встреч с бесконечно разнообразной породой подобных себе, и не ведающую скуки, которую так глубоко и тяжко ведают в больших городах, в центре
дел и развлечений.
Там, на родине,
Райский, с помощью бабушки и нескольких знакомых, устроили его на квартире, и только уладились все эти внешние обстоятельства, Леонтий принялся за свое
дело, с усердием и терпением вола и осла вместе, и ушел опять в свою или лучше сказать чужую, минувшую жизнь.
— Что мне за
дело? — сказал
Райский, порываясь от нее прочь, — я и слушать не стану…
— Что мне за
дело? — с нетерпением сказал
Райский, отталкивая книги… — Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я за тем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
— В самом
деле, я еще в дорожном пальто, — сказал
Райский. — Там надо бы вынуть из чемодана все платье и белье… Надо позвать Егора.
Райский сбросил было долой гору наложенных одна на другую мягких подушек и взял с дивана одну жесткую, потом прогнал Егорку, посланного бабушкой
раздевать его. Но бабушка переделала опять по-своему: велела положить на свое место подушки и воротила Егора в спальню
Райского.
Райский прожил этот
день, как давно не жил, и заснул таким вольным, здоровым сном, каким, казалось ему, не спал с тех пор, как оставил этот кров.
Райский провел уже несколько таких
дней и ночей, и еще больше предстояло ему провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой домом, в полях, на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак не себе, а другому лицу, с кем имела
дело, а если никого не было, так судьбе. А когда явился
Райский и соединил в себе и это другое лицо и судьбу, она удивилась, отнесла это к непослушанию внука и к его странностям.
— Вот, посмотри, каково ее муж отделал! — обратилась бабушка к
Райскому. — А за
дело, негодяйка, за
дело!
Марк в самом
деле был голоден: в пять, шесть приемов ножом и вилкой стерлядей как не бывало; но и
Райский не отставал от него. Марина пришла убрать и унесла остов индейки.
Райский постоял над обрывом: было еще рано; солнце не вышло из-за гор, но лучи его уже золотили верхушки деревьев, вдали сияли поля, облитые росой, утренний ветерок веял мягкой прохладой. Воздух быстро нагревался и обещал теплый
день.
Райский решил платить Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо того дулся
дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь слова два, и в этих двух словах проглядывает досада.
«Но
дела у нас, русских, нет, — решил
Райский, — а есть мираж
дела.
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего
дела, которого, собственно, и не было, не делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял
Райский, — но зато совался поминутно в чужие
дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
Встречались
Райскому дальше в городе лица, очевидно бродившие без
дела или с «миражем
дела». Купцы, томящиеся бездельем у своих лавок; поедет советник на дрожках; пройдет, важно выступая, духовное лицо, с длинной тростью.
— Вы почем ее знаете и что вам до них за
дело? — сухо заметил
Райский.
На другой
день Райский чувствовал себя веселым и свободным от всякой злобы, от всяких претензий на взаимность Веры, даже не нашел в себе никаких следов зародыша любви.
И
Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое
днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе
дня».
Вот тут
Райский поверял себя, что улетало из накопившегося в
день запаса мыслей, желаний, ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все — и с ним оставалась только Вера. Он с досадой вертелся в постели и засыпал — все с одной мыслью и просыпался с нею же.
— Я не
разделяю людей ни на новых, ни на старых, — сказал
Райский, принимаясь за пирог.
Но домашние средства не успокоили старика. Он ждал, что завтра завернет к нему губернатор, узнать, как было
дело, и выразить участие, а он предложит ему выслать
Райского из города, как беспокойного человека, а Бережкову обязать подпиской не принимать у себя Волохова.
На другой
день опять она ушла с утра и вернулась вечером.
Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
Все это может быть, никогда, ни в каком отчаянном положении нас не оставляющее, и ввергнуло
Райского если еще не в самую тучу страсти, то уже в ее жаркую атмосферу, из которой счастливо спасаются только сильные и в самом
деле «гордые» характеры.
— У вас
дело? — заметил
Райский, — это любопытно.
— Я не спрашиваю вас, веруете ли вы: если вы уж не уверовали в полкового командира в полку, в ректора в университете, а теперь отрицаете губернатора и полицию — такие очевидности, то где вам уверовать в Бога! — сказал
Райский. — Обратимся к предмету вашего посещения: какое вы
дело имеете до меня?
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал
Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все
дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая…
А она, отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется к нему и близко взглянет ему в лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо — и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко-задумчиво, или в землю, точно перемогает себя, или — может быть — вспоминает лучшие
дни, Райского-юношу, потом вздохнет, очнется — и опять к нему…
Три
дня прожил лесничий по
делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три
дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце Веры.
— Что это за лесничий? — спросил на другой же
день Райский, забравшись пораньше к Вере, — и что он тебе?
— В самом
деле? — с улыбкой спросила она и с улыбкой глядела на
Райского, и все задумчиво молчала.
Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с бабушкой и Марфенькой и только в некоторые
дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда
Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке.
Вера думала, что отделалась от книжки, но неумолимая бабушка без нее не велела читать дальше и сказала, что на другой
день вечером чтение должно быть возобновлено. Вера с тоской взглянула на
Райского. Он понял ее взгляд и предложил лучше погулять.