Неточные совпадения
— Оставим
этот разговор, — сказал Райский, — а то опять оба на стену полезем, чуть не до драки. Я не понимаю твоих карт, и ты вправе назвать меня невеждой. Не суйся же и ты судить и рядить о красоте. Всякий по-своему наслаждается и картиной, и статуей, и живой красотой женщины: твой Иван Петрович так, я иначе, а ты никак, — ну, и
при тебе!
— Да,
это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь
при вас даже неловко сказать «мужик» или «баба», да еще беременная… Ведь «хороший тон» не велит человеку быть самим собой… Надо стереть с себя все свое и походить на всех!
Но
это не беда: лень, небрежность как-то к лицу артистам. Да еще кто-то сказал ему, что
при таланте не нужно много и работать, что работают только бездарные, чтобы вымучить себе кропотливо жалкое подобие могучего и всепобедного дара природы — таланта.
Об
этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке. Там, на дне его, среди кустов, еще
при жизни отца и матери Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут же сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления.
— Сейчас же еду прочь,
при первой зевоте! — утешился он. — Еду, еду, там и Леонтий, Леонтий! — произнес Райский и рассмеялся, вспомнив
этого Леонтия. Что он пишет?
— Смейся, смейся, Борис Павлович, а вот
при гостях скажу, что нехорошо поступил: не успел носа показать и пропал из дома.
Это неуважение к бабушке…
— Молчи ты, тебя не спрашивают! — опять остановила ее Татьяна Марковна, — все переговаривает бабушку!
Это она
при тебе такая стала; она смирная, а тут вдруг! Чего не выдумает: Маркушку угощать!
Он дал себе слово объяснить,
при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о том, что такое Марфенька:
это было слишком очевидно, а что из нее будет, — и потом уже поступить в отношении к ней, смотря по тому, что окажется после объяснения. Способна ли она к дальнейшему развитию или уже дошла до своих геркулесовых столпов?
— Что вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь:
это все скажут… Губернатор его очень любит и никогда не посылает на следствия: «Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства — нравственность испортится! Пусть, говорит, побудет
при мне!..» Он теперь
при нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет…
Словом, те же желания и стремления, как
при встрече с Беловодовой, с Марфенькой, заговорили и теперь, но только сильнее, непобедимее, потому что Вера была заманчива, таинственно-прекрасна, потому что в ней вся прелесть не являлась сразу, как в тех двух, и в многих других, а пряталась и раздражала воображение, и
это еще
при первом шаге!
Райский решил платить Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо того дулся дня три.
При встрече с ней скажет ей вскользь слова два, и в
этих двух словах проглядывает досада.
Он изумился смелости, независимости мысли, желания и
этой свободе речи. Перед ним была не девочка, прячущаяся от него от робости, как казалось ему, от страха за свое самолюбие
при неравной встрече умов, понятий, образований.
Это новое лицо, новая Вера!
— Ой, знаешь, матушка! — лукаво заметил Нил Андреич, погрозя пальцем, — только
при всех стыдишься сказать. За
это хвалю!
Прежний губернатор, старик Пафнутьев,
при котором даже дамы не садились в гостях, прежде нежели он не сядет сам, взыскал бы с виновных за одно неуважение к рангу; но нынешний губернатор к
этому равнодушен. Он даже не замечает, как одеваются у него чиновники, сам ходит в старом сюртуке и заботится только, чтоб «в Петербург никаких историй не доходило».
«Я кругом виновата, милая Наташа, что не писала к тебе по возвращении домой: по обыкновению, ленилась, а кроме того, были другие причины, о которых ты сейчас узнаешь. Главную из них ты знаешь —
это (тут три слова были зачеркнуты)… и что иногда не на шутку тревожит меня. Но об
этом наговоримся
при свидании.
Он бы без церемонии отделался от Полины Карповны, если б
при сеансах не присутствовала Вера. В
этом тотчас же сознался себе Райский, как только они ушли.
— А вот
этого я и не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете
при нем — я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала
этого, видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
Все примолкло. Татьяна Марковна подняла на ноги весь дом. Везде закрывались трубы, окна, двери. Она не только сама боялась грозы, но даже не жаловала тех, кто ее не боялся, считая
это за вольнодумство. Все набожно крестились в доме
при блеске молнии, а кто не перекрестился, того называли «пнем». Егорку выгоняла из передней в людскую, потому что он не переставал хихикать с горничными и в грозу.
Этот атлет по росту и силе, по-видимому не ведающий никаких страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова
при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания, боялся, не сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.
— Как вы смеете… говорить мне
это? — сказала она, обливаясь слезами, —
это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня да темнота.
При свечке или днем — я умерла бы, а не заплакала бы… Я вас любила, может быть, да не знала
этого…
— Скажите еще, сколько раз говорили вы вот
эти самые слова: не каждой ли женщине
при каждой встрече?
— Полно тебе, что
это, сударь,
при невесте!.. — остановила его Татьяна Марковна.
Все
это глубокомыслие сбывал Райский в дневник с надеждой прочесть его
при свидании Вере, а с ней продолжал меняться коротенькими, дружескими записками.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести
это на большую дорогу — и говорят (
это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом
при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал;
это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое время,
при ее замужестве, равный
этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет…
Татьяна Марковна стала подозрительно смотреть и на Тушина, отчего
это он вдруг так озадачен тем, что Веры нет. Ее отсутствие между гостями — не редкость;
это случалось
при нем прежде, но никогда не поражало его. «Что стало со вчерашнего вечера с Верой?» — не выходило у ней из головы.
Между тем, отрицая в человеке человека — с душой, с правами на бессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям, не замечая, что все
это делалось ненужным
при том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковом процессе жизни, чтоб завтра дать место другому такому же столбу.
Она была бледнее прежнего, в глазах ее было меньше блеска, в движениях меньше живости. Все
это могло быть следствием болезни, скоро захваченной горячки; так все и полагали вокруг.
При всех она держала себя обыкновенно, шила, порола, толковала со швеями, писала реестры, счеты, исполняла поручения бабушки. И никто ничего не замечал.
Она представила себе, что должен еще перенести
этот, обожающий ее друг,
при свидании с героем волчьей ямы, творцом ее падения, разрушителем ее будущности! Какой силой воли и самообладания надо обязать его, чтобы встреча их на дне обрыва не была встречей волка с медведем?
— Я не за тем пришла к тебе, бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так
это при одном условии — чтоб мне ничего не знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже мой!..
Райский вспомнил первые впечатления, какие произвел на него Тушин, как он счел его даже немного ограниченным, каким сочли бы, может быть, его,
при первом взгляде и другие, особенно так называемые «умники», требующие прежде всего внешних признаков ума, его «лоска», «красок», «острия», обладающие
этим сами, не обладая часто тем существенным материалом, который должен крыться под лоском и краской.