Неточные совпадения
— А знаешь — ты отчасти прав. Прежде всего скажу, что мои увлечения всегда искренны и не умышленны: — это не волокитство — знай однажды навсегда. И когда мой идол хоть одной чертой
подходит к идеалу, который фантазия сейчас создает мне из
него, — у меня само собою доделается остальное, и тогда возникает идеал счастья, семейного…
— Это правда, я глуп, смешон, — сказал
он,
подходя к ней и улыбаясь весело и добродушно, — может быть, я тоже с корабля попал на бал… Но и Фамусовы в юбке! —
Он указал на теток. — Ужели лет через пять, через десять…
Он встал, заглянул в гостиную,
подошел тихо
к ней и тихо, но внятно сказал...
Он вышел в гостиную, а она
подошла к горке, взяла флакон, налила несколько капель одеколона на руку и задумчиво понюхала, потом оправилась у зеркала и вышла в гостиную.
Но через неделю товарищи встанут в одно прекрасное утро, с восторженными речами о фениксе
подойдут к Райскому, а
он расхохочется.
Только художник представился
ему не в изящной блузе, а в испачканном пальто, не с длинными волосами, а гладко остриженный; не нега у
него на лице, а мука внутренней работы и беспокойство, усталость.
Он вперяет мучительный взгляд в свою картину, то
подходит к ней, то отойдет от нее, задумывается…
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела
подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало:
подошла к теткам, но обе
они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей
к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Он поглядел в зеркало и задумался,
подошел к форточке, отворил ее, дохнул свежим воздухом: до
него донеслись звуки виолончели.
Он подошел к мольберту; снял зеленую тафту: там был портрет Софьи — глаза ее, плечи ее и спокойствие ее.
Он поглядел еще несколько запыленных картин: всё начатые и брошенные эскизы, потом
подошел к печке, перебрал несколько рамок, останавливаясь на некоторых и, между прочим, на голове Гектора.
— Бледен этот очерк! — сказал
он про себя, — так теперь не пишут. Эта наивность достойна эпохи «Бедной Лизы». И портрет ее (
он подошел к мольберту) — не портрет, а чуть подмалеванный эскиз.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут;
они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о
нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли,
подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Он положил мел, отер пальцы о волосы и
подошел к портрету Софьи.
Они подошли к обрыву. Марфенька боязливо заглянула вниз и, вздрогнув, попятилась назад.
Леонтий был классик и безусловно чтил все, что истекало из классических образцов или что
подходило под
них. Уважал Корнеля, даже чувствовал слабость
к Расину, хотя и говорил с усмешкой, что
они заняли только тоги и туники, как в маскараде, для своих маркизов: но все же в
них звучали древние имена дорогих
ему героев и мест.
Любила, чтоб
к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша
подошла, а не она
к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда
они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
— Да, да; правда? Oh, nous nous convenons! [О, как мы
подходим друг
к другу! (фр.)] Что касается до меня, я умею презирать свет и
его мнения. Не правда ли, это заслуживает презрения? Там, где есть искренность, симпатия, где люди понимают друг друга, иногда без слов, по одному такому взгляду…
Они пришли в Малиновку и продолжали молча идти мимо забора, почти ощупью в темноте прошли ворота и
подошли к плетню, чтоб перелезть через
него в огород.
— Она, верно, лучше меня поймет: я бестолкова очень, у меня вкуса нет, — продолжала Вера и, взяв два-три рисунка, небрежно поглядела с минуту на каждый, потом, положив
их,
подошла к зеркалу и внимательно смотрелась в
него.
Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда
они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе
подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок у ворот, цел ли
он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на
него.
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко
подошел к ней, как будто не узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую
ему до тех пор женщину.
— Отчего же? — с унынием спросил
он и
подошел к ней.
Заботы, дрязги жизни, все исчезнет — одно бесконечное торжество наполняет тебя — одно счастье глядеть вот так… на тебя… (
он подошел к ней) — взять за руку (
он взял за руку) и чувствовать огонь и силу, трепет в организме…
Она сидела в своей красивой позе, напротив большого зеркала, и молча улыбалась своему гостю, млея от удовольствия. Она не старалась ни приблизиться, ни взять Райского за руку, не приглашала сесть ближе, а только играла и блистала перед
ним своей интересной особой, нечаянно показывала «ножки» и с улыбкой смотрела, как действуют на
него эти маневры. Если
он подходил к ней, она прилично отодвигалась и давала
ему подле себя место.
Он встал со своего места и
подошел к ней решительно.
Он отворачивался от нее, старался заговорить о Леонтье, о
его занятиях, ходил из угла в угол и десять раз
подходил к двери, чтоб уйти, но чувствовал, что это не легко сделать.
Райский
подошел по траве
к часовне. Вера не слыхала. Она стояла
к нему спиной, устремив сосредоточенный и глубокий взгляд на образ. На траве у часовни лежала соломенная шляпа и зонтик. Ни креста не слагали пальцы ее, ни молитвы не шептали губы, но вся фигура ее, сжавшаяся неподвижно, затаенное дыхание и немигающий, устремленный на образ взгляд — все было молитва.
Он встал, решительно
подошел к ней, взял ее за руку и почти насильно увел в аллею.
Он видел, что собирается гроза, и начал метаться в беспокойстве, не зная, чем отвратить ее!
Он поджимал под себя ноги и клал церемонно шляпу на колени или вдруг вскакивал,
подходил к окну и высовывался из
него почти до колен.
Он подошел к Татьяне Марковне: она
его перекрестила и поцеловала в лоб.
Она
подошла к обрыву,
он ступил шаг за ней. Она сделала
ему знак рукой, чтоб
он остался.
«Правда и свет, сказал
он, — думала она, идучи, — где же вы? Там ли, где
он говорит, куда влечет меня… сердце? И сердце ли это? И ужели я резонерка? Или правда здесь!..» — говорила она, выходя в поле и
подходя к часовне.
Он ушел, а Райский тихо отворил дверь
к Леонтью и
подошел на цыпочках
к постели.
Он обошел весь сад, взглянул на ее закрытые окна,
подошел к обрыву и погрузил взгляд в лежащую у ног
его пропасть тихо шумящих кустов и деревьев.
Он был в недоумении. Эта живость речи, быстрые движения, насмешливое кокетство — все казалось
ему неестественно в ней. Сквозь живой тон и резвость
он слышал будто усталость, видел напряжение скрыть истощение сил.
Ему хотелось взглянуть ей в лицо, и когда
они подошли к концу аллеи,
он вывел было ее на лунный свет.
Она пошевелилась и сделала
ему призывный знак головой. Проклиная свою слабость,
он медленно, шаг за шагом, пошел
к ней. Она уползла в темную аллею, лишь только
он подошел, и
он последовал за ней.
— Пойдемте туда! — говорила она, указывая какой-нибудь бугор, и едва доходили
они туда, она тащила
его в другое место или взглянуть с какой-нибудь высоты на круто заворотившуюся излучину Волги, или шла по песку, где вязли ноги, чтоб
подойти поближе
к воде.
— Не знаю! — сказал
он с тоской и досадой, — я знаю только, что буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не знаете, что будет с вами. Если вы разделите мою любовь, я останусь здесь, буду жить тише воды, ниже травы… делать, что вы хотите… Чего же еще? Или… уедем вместе! — вдруг сказал
он,
подходя к ней.
Она, кинув беглый взгляд на
него, побледнела как смерть и, не подняв цветов, быстро
подошла к окну. Она видела уходившего Райского и оцепенела на минуту от изумления.
Он обернулся, взгляды
их встретились.
Он подошел, стал на колени подле нее и прильнул губами
к ее туфле. Она вдруг обернулась, взглянула на
него мельком, лицо у ней подернулось горьким изумлением.
Они сидели в полумраке. Она, поникнув головой, не глядела на
него и ожидала. Райский начал свой рассказ, стараясь
подойти «
к беде» как можно мягче и осторожнее.
Райский бросился вслед за ней и из-за угла видел, как она медленно возвращалась по полю
к дому. Она останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась с крестьянскими избами. Райский
подошел к ней, но заговорить не смел.
Его поразило новое выражение ее лица. Место покорного ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она не замечала
его и как будто смотрела в глаза своей «беде».
Он подошел к столу, пристально поглядел в листки, в написанное
им предисловие, вздохнул, покачал головой и погрузился в какое-то, должно быть, тяжелое раздумье. «Что я делаю! На что трачу время и силы? Еще год пропал! Роман!» — шептал
он с озлоблением.