Неточные совпадения
Когда наконец он одолел, с
грехом пополам, первые шаги, пальцы играли уже что-то свое, играли они ему эту, кажется, залу, этих женщин, и трепет похвал, — а трудной школы
не играли.
Какой-нибудь
грех да был за ним или есть: если
не порок, так тяжкая ошибка!
Вон Алексея Петровича три губернатора гнали, именье было в опеке, дошло до того, что никто взаймы
не давал, хоть по миру ступай: а теперь выждал, вытерпел, раскаялся — какие были
грехи — и вышел в люди.
— Что это ты
не уймешься, Савелий? — начала бабушка выговаривать ему. — Долго ли до
греха? Ведь ты так когда-нибудь ударишь, что и дух вон, а проку все
не будет.
— Я ошибся:
не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права:
грех хотеть того, чего
не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— Все это баловство повело к деспотизму: а когда дядьки и няньки кончились, чужие люди стали ограничивать дикую волю, вам
не понравилось; вы сделали эксцентрический подвиг, вас прогнали из одного места. Тогда уж стали мстить обществу: благоразумие, тишина, чужое благосостояние показались
грехом и пороком, порядок противен, люди нелепы… И давай тревожить покой смирных людей!..
— Да
не божитесь! что это у вас за привычка божиться по пустякам:
грех какой! — строго остановила его Бережкова.
— Ну, им и отдайте ваше седло! Сюда
не заносите этих затей: пока жива,
не позволю. Этак, пожалуй, и до
греха недолго: курить станет.
— Ну, если б и любила: что же,
грех, нельзя, стыдно… вы
не позволите, братец? — с насмешкой сказала она.
— Знаю, бабушка, что
грех, и
не думаю. Так зачем же глупой книгой остерегать?
— Мы
не дети, чтоб увлекаться и прощать.
Грех сделан…
— Мой
грех! — повторила она прямо грудью, будто дохнула, — тяжело, облегчи,
не снесу! — шепнула потом, и опять выпрямилась и пошла в гору, поднимаясь на обрыв, одолевая крутизну нечеловеческой силой, оставляя клочки платья и шали на кустах.
— Бог посетил,
не сама хожу. Его сила носит — надо выносить до конца. Упаду — подберите меня… Мой
грех! — шепнула потом и пошла дальше.
— Это мой другой страшный
грех! — перебила ее Татьяна Марковна, — я молчала и
не отвела тебя… от обрыва! Мать твоя из гроба достает меня за это; я чувствую — она все снится мне… Она теперь тут, между нас… Прости меня и ты, покойница! — говорила старуха, дико озираясь вокруг и простирая руку к небу. У Веры пробежала дрожь по телу. — Прости и ты, Вера, — простите обе!.. Будем молиться!..
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что
не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой
грех!
А Татьяна Марковна старалась угадывать будущее Веры, боялась, вынесет ли она крест покорного смирения, какой судьба, по ее мнению, налагала, как искупление за «
грех»?
Не подточит ли сломленная гордость и униженное самолюбие ее нежных, молодых сил? Излечима ли ее тоска,
не обратилась бы она в хроническую болезнь?
Вера, по настоянию бабушки (сама Татьяна Марковна
не могла), передала Райскому только глухой намек о ее любви, предметом которой был Ватутин,
не сказав ни слова о «
грехе». Но этим полудоверием вовсе
не решилась для Райского загадка — откуда бабушка, в его глазах старая девушка, могла почерпнуть силу, чтоб снести,
не с девическою твердостью, мужественно,
не только самой — тяжесть «беды», но успокоить и Веру, спасти ее окончательно от нравственной гибели, собственного отчаяния.
И нельзя было
не открыть: она дорожила прелестью его дружбы и
не хотела красть уважения. Притом он сделал ей предложение. Но все же он знает ее «
грех», — а это тяжело. Она стыдливо клонила голову и избегала глядеть ему прямо в глаза.
Немного погодя воротилась Татьяна Марковна, пришел Райский. Татьяна Марковна и Тушин
не без смущения встретились друг с другом. И им было неловко: он знал, что ей известно его объяснение с Верой, — а ей мучительно было, что он знает роман и «
грех» Веры.
Неточные совпадения
Городничий. Да я так только заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего
не могу сказать. Да и странно говорить: нет человека, который бы за собою
не имел каких-нибудь
грехов. Это уже так самим богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! // Все прощает Бог, а Иудин
грех //
Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее всех, // И за то тебе вечно маяться!
Такая рожь богатая // В тот год у нас родилася, // Мы землю
не ленясь // Удобрили, ухолили, — // Трудненько было пахарю, // Да весело жнее! // Снопами нагружала я // Телегу со стропилами // И пела, молодцы. // (Телега нагружается // Всегда с веселой песнею, // А сани с горькой думою: // Телега хлеб домой везет, // А сани — на базар!) // Вдруг стоны я услышала: // Ползком ползет Савелий-дед, // Бледнешенек как смерть: // «Прости, прости, Матренушка! — // И повалился в ноженьки. — // Мой
грех — недоглядел!..»
— По-нашему ли, Климушка? // А Глеб-то?.. — // Потолковано // Немало: в рот положено, // Что
не они ответчики // За Глеба окаянного, // Всему виною: крепь! // — Змея родит змеенышей. // А крепь —
грехи помещика, //
Грех Якова несчастного, //
Грех Глеба родила! // Нет крепи — нет помещика, // До петли доводящего // Усердного раба, // Нет крепи — нет дворового, // Самоубийством мстящего // Злодею своему, // Нет крепи — Глеба нового //
Не будет на Руси!
— А кто сплошал, и надо бы // Того тащить к помещику, // Да все испортит он! // Мужик богатый… Питерщик… // Вишь, принесла нелегкая // Домой его на
грех! // Порядки наши чудные // Ему пока в диковину, // Так смех и разобрал! // А мы теперь расхлебывай! — // «Ну… вы его
не трогайте, // А лучше киньте жеребий. // Заплатим мы: вот пять рублей…»