Неточные совпадения
— Ах, только
не у всех, нет, нет! И если вы
не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что
будет с вами, с этой скучной
комнатой? Цветы
не будут стоять так симметрично
в вазах, и все здесь заговорит о любви.
—
Не может
быть: это двое делали, — отрывисто отвечал профессор и, отворив дверь
в другую
комнату, закричал: — Иван Иванович!
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла
в другую
комнату. Maman,
не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах
были слезы…
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго
не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman. У меня сердце сильно билось, и я сначала даже
не разглядела, что
было и кто
был у maman
в комнате. Там
было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
— Я жить
не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте
комнату в мезонине — и мы
будем вместе гулять,
петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил он ее.
Через четверть часа вошел
в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него
не было ни золотника.
Когда
не было никого
в комнате, ей становилось скучно, и она шла туда, где кто-нибудь
есть. Если разговор на минуту смолкнет, ей уж неловко станет, она зевнет и уйдет или сама заговорит.
Он с любопытством переступил порог, оглядел
комнату и — обманулся
в ожидании: там ничего
не было!
Татьяна Марковна
не знала ей цены и сначала взяла ее
в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей
в горничные.
В этом звании Марине мало
было дела, и она продолжала делать все и за всех
в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
— Да, оставь козла
в огороде! А книги-то? Если б можно
было передвинуть его с креслом сюда,
в темненькую
комнату, да запереть! — мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. — С ним после и
не разделаешься! — сказал он, — да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!
Райский хотел
было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь
в старый дом
не заперта. Он заглянул
в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая
комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил
в сени и поднялся на лестницу.
Она
не стыдливо, а больше с досадой взяла и выбросила
в другую
комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну маленький столик. Все это
в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его
не было.
Шагов ее
не слышно
было за дверью, только скрип ступеней давал знать, что она поднималась по лестнице
в комнату Марфеньки.
Она никогда бы
не пустила его к себе ради пьянства, которого терпеть
не могла, но он
был несчастлив, и притом, когда он становился неудобен
в комнате, его без церемонии уводили на сеновал или отводили домой.
Запереть ему совсем двери
было не в нравах провинции вообще и
не в характере Татьяны Марковны
в особенности, как ни тяготило ее присутствие пьяного
в комнате, его жалобы и вздохи.
Она проворно переложила книги на стул, подвинула стол на средину
комнаты, достала аршин из комода и вся углубилась
в отмеривание полотна, рассчитывала полотнища, с свойственным ей нервным проворством, когда одолевала ее охота или необходимость работы, и на Райского ни взгляда
не бросила, ни слова ему
не сказала, как будто его тут
не было.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры
не было, ни
в ее
комнате, ни
в старом доме, ни
в поле
не видать ее, ни
в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да
в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них
в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке,
не выпустила их
в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели
в стороны,
в ожидании, пока позовут завтракать.
— И! нет, какой характер!
Не глупа, училась хорошо, читает много книг и приодеться любит. Поп-то
не бедный: своя земля
есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей
комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там
в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и
не пристало бы к рясе…
— Ведь у меня свой крепкий паром, — сказал Тушин, — с крытой беседкой. Вера Васильевна
были там, как
в своей
комнате: ни капли дождя
не упало на них.
Райский ушел, и бабушкина
комната обратилась
в кабинет чтения. Вере
было невыносимо скучно, но она никогда
не протестовала, когда бабушка выражала ей положительно свою волю.
«Господи! Господи! что скажет бабушка! — думала Марфенька, запершись
в своей
комнате и трясясь, как
в лихорадке. — Что мы наделали! — мучилась она мысленно. — И как я перескажу… что мне
будет за это…
Не сказать ли прежде Верочке… — Нет, нет — бабушке! Кто там теперь у ней!..»
«Да, знаю я эту жертву, — думал он злобно и подозрительно, —
в доме, без меня и без Марфеньки, заметнее
будут твои скачки с обрыва, дикая коза! Надо сидеть с бабушкой долее, обедать
не в своей
комнате, а со всеми — понимаю!
Не будет же этого!
Не дам тебе торжествовать — довольно! Сброшу с плеч эту глупую страсть, и никогда ты
не узнаешь своего торжества!»
— Дайте мне силу
не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть
в комнате, когда я
буду гулять
в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это, постойте, еще
не то
будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему
в плечо свои тонкие пальцы.
Она воздвигла ей парадную постель
в гостиной, чуть
не до потолка, походившую на катафалк. Марфенька,
в своих двух
комнатах, целый вечер играла,
пела с Викентьевым — наконец они затихли за чтением какой-то новой повести, беспрестанно прерываемым замечаниями Викентьева, его шалостями и резвостью.
Глаза ее устремлены
были куда-то далеко от книги. На плеча накинут белый большой шерстяной платок, защищавший ее от свежего, осеннего воздуха, который
в открытое окно наполнял
комнату. Она еще
не позволяла вставить у себя рам и подолгу оставляла окно открытым.
Все слышали, что Вера Васильевна больна, и пришли наведаться. Татьяна Марковна объявила, что Вера накануне прозябла и на два дня осталась
в комнате, а сама внутренне страдала от этой лжи,
не зная, какая правда кроется под этой подложной болезнью, и даже
не смела пригласить доктора, который тотчас узнал бы, что болезни нет, а
есть моральное расстройство, которому должна
быть причина.
Утром рано Райский,
не ложившийся спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна,
в чем
была накануне и с открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла из дому, ногой отворяя двери, прошла все
комнаты, коридор, спустилась
в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что
не глядя.
Все пришло
в прежний порядок. Именины Веры, по ее желанию, прошли незаметно. Ни Марфенька, ни Викентьевы
не приехали с той стороны. К ним послан
был нарочный сказать, что Вера Васильевна
не так здорова и
не выходит из
комнаты.
В темноте рисовались ей какие-то пятна, чернее самой темноты. Пробегали, волнуясь, какие-то тени по слабому свету окон. Но она
не пугалась; нервы
были убиты, и она
не замерла бы от ужаса, если б из угла встало перед ней привидение, или вкрался бы вор, или убийца
в комнату,
не смутилась бы, если б ей сказали, что она
не встанет более.
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович
не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.