Неточные совпадения
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль
не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и
не подошла бы к нему,
не промолвила,
в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по
комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может
быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней
не в состоянии прожить ни с кем
в одной
комнате, о чем знаю из опыта.
— Меня
не было, зато
был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то
есть, если хочешь, он
не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки
в ее спальне сидел и выйти
не мог все время, пока Дмитрий Федорович
в следующей
комнате находился.
Но убранство
комнат также
не отличалось особым комфортом: мебель
была кожаная, красного дерева, старой моды двадцатых годов; даже полы
были некрашеные; зато все блистало чистотой, на окнах
было много дорогих цветов; но главную роскошь
в эту минуту, естественно, составлял роскошно сервированный стол, хотя, впрочем, и тут говоря относительно: скатерть
была чистая, посуда блестящая; превосходно выпеченный хлеб трех сортов, две бутылки вина, две бутылки великолепного монастырского меду и большой стеклянный кувшин с монастырским квасом, славившимся
в околотке.
Вот
в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и
не в той
комнате, а во флигеле,
был такой человек, преданный, твердый, совсем
не такой, как он,
не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все,
не противился, главное —
не укорял и ничем бы
не грозил, ни
в сем веке, ни
в будущем; а
в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
В переднем углу помещалось несколько икон, пред которыми на ночь зажигалась лампадка…
не столько из благоговения, сколько для того, чтобы
комната на ночь
была освещена.
— Держи, держи его! — завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем. Григорий меж тем поднялся с полу, но
был еще как бы вне себя. Иван Федорович и Алеша побежали вдогонку за отцом.
В третьей
комнате послышалось, как вдруг что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это
была большая стеклянная ваза (
не из дорогих) на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.
Дмитрий вдруг появился опять
в зале. Он, конечно, нашел тот вход запертым, да и действительно ключ от запертого входа
был в кармане у Федора Павловича. Все окна во всех
комнатах были тоже заперты; ниоткуда, стало
быть,
не могла пройти Грушенька и ниоткуда
не могла выскочить.
— Maman, это с вами теперь истерика, а
не со мной, — прощебетал вдруг
в щелочку голосок Lise из боковой
комнаты. Щелочка
была самая маленькая, а голосок надрывчатый, точь-в-точь такой, когда ужасно хочется засмеяться, но изо всех сил перемогаешь смех. Алеша тотчас же заметил эту щелочку, и, наверно, Lise со своих кресел на него из нее выглядывала, но этого уж он разглядеть
не мог.
—
Не мудрено, Lise,
не мудрено… от твоих же капризов и со мной истерика
будет, а впрочем, она так больна, Алексей Федорович, она всю ночь
была так больна,
в жару, стонала! Я насилу дождалась утра и Герценштубе. Он говорит, что ничего
не может понять и что надо обождать. Этот Герценштубе всегда придет и говорит, что ничего
не может понять. Как только вы подошли к дому, она вскрикнула и с ней случился припадок, и приказала себя сюда
в свою прежнюю
комнату перевезть…
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша
не успел и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, — ну что-нибудь сказать, потому что сердце его
было полно, и выйти из
комнаты он решительно
не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама.
В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
Все три окна, каждое
в четыре мелкие, зеленые, заплесневшие стекла,
были очень тусклы и наглухо заперты, так что
в комнате было довольно душно и
не так светло.
Очевидно, этот самый господин и крикнул из-за двери: «кто таков», так как другого мужчины
в комнате не было.
Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас жаловался Ивану Федоровичу, то
есть все насчет ожидаемой посетительницы, и мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом
был заперт, и помешанный старикашка похаживал один по
комнатам,
в трепетном ожидании, что вот-вот раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая
в темные окна и ничего
в них
не видя, кроме ночи.
К самому же Федору Павловичу он
не чувствовал
в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он там внизу ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен
был там внизу заглядывать
в темные окна и вдруг останавливаться среди
комнаты и ждать, ждать —
не стучит ли кто.
Кроме отца Паисия, уединенно читавшего над гробом Евангелие, и юноши послушника Порфирия, утомленного вчерашнею ночною беседой и сегодняшнею суетой и спавшего
в другой
комнате на полу своим крепким молодым сном,
в келье никого
не было.
— Э, полно, скверно все это,
не хочу слушать, я думала, что веселое
будет, — оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего
не в своей компании человека начал шагать по
комнате из угла
в угол, заложив за спину руки.
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал
в комнату, где плясали девки. Но ее там
не было.
В голубой
комнате тоже
не было; один лишь Калганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы — она
была там. Она сидела
в углу, на сундуке, и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшую кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы
не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.
— Ах какие! Точно они
не люди. Чего они
не хотят мириться? — сказала Грушенька и вышла плясать. Хор грянул: «Ах вы сени, мои сени». Грушенька закинула
было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула
было платочком и вдруг, сильно покачнувшись на месте, стала посреди
комнаты в недоумении.
В комнате,
в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка
не заметили, но за ширмами, у кровати его, подняли на полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт с надписью: «Гостинчик
в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу
было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
— Дверь стояла отпертою, и убийца вашего родителя несомненно вошел
в эту дверь и, совершив убийство, этою же дверью и вышел, — как бы отчеканивая, медленно и раздельно произнес прокурор. — Это нам совершенно ясно. Убийство произошло, очевидно,
в комнате, а
не через окно, что положительно ясно из произведенного акта осмотра, из положения тела и по всему. Сомнений
в этом обстоятельстве
не может
быть никаких.
Караулить дом Коля
не боялся, с ним к тому же
был Перезвон, которому повелено
было лежать ничком
в передней под лавкой «без движений» и который именно поэтому каждый раз, как входил
в переднюю расхаживавший по
комнатам Коля, вздрагивал головой и давал два твердые и заискивающие удара хвостом по полу, но увы, призывного свиста
не раздавалось.
Отец трепетал над ним, перестал даже совсем
пить, почти обезумел от страха, что умрет его мальчик, и часто, особенно после того, как проведет, бывало, его по
комнате под руку и уложит опять
в постельку, — вдруг выбегал
в сени,
в темный угол и, прислонившись лбом к стене, начинал рыдать каким-то заливчатым, сотрясающимся плачем, давя свой голос, чтобы рыданий его
не было слышно у Илюшечки.
Илюша же и говорить
не мог. Он смотрел на Колю своими большими и как-то ужасно выкатившимися глазами, с раскрытым ртом и побледнев как полотно. И если бы только знал
не подозревавший ничего Красоткин, как мучительно и убийственно могла влиять такая минута на здоровье больного мальчика, то ни за что бы
не решился выкинуть такую штуку, какую выкинул. Но
в комнате понимал это, может
быть, лишь один Алеша. Что же до штабс-капитана, то он весь как бы обратился
в самого маленького мальчика.
Он сорвался с места и, отворив дверь, быстро прошел
в комнату. Перезвон бросился за ним. Доктор постоял
было еще секунд пять как бы
в столбняке, смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко повторяя: «Этта, этта, этта, я
не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился его подсаживать. Алеша прошел
в комнату вслед за Колей. Тот стоял уже у постельки Илюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.
— Непременно! О, как я кляну себя, что
не приходил раньше, — плача и уже
не конфузясь, что плачет, пробормотал Коля.
В эту минуту вдруг словно выскочил из
комнаты штабс-капитан и тотчас затворил за собою дверь. Лицо его
было исступленное, губы дрожали. Он стал пред обоими молодыми людьми и вскинул вверх обе руки.
Ну, думаю: уж коль меня так боится — плохо! и тут у меня даже ноги ослабели от страху у самого, что
не пустит он меня
в комнаты-то, или крикнет, али Марфа Игнатьевна прибежит, али что ни
есть выйдет, я уж
не помню тогда, сам, должно
быть, бледен пред ним стоял.
Он встал с очевидным намерением пройтись по
комнате. Он
был в страшной тоске. Но так как стол загораживал дорогу и мимо стола и стены почти приходилось пролезать, то он только повернулся на месте и сел опять. То, что он
не успел пройтись, может
быть, вдруг и раздражило его, так что он почти
в прежнем исступлении вдруг завопил...
— Нет, нет, нет! — вскричал вдруг Иван, — это
был не сон! Он
был, он тут сидел, вон на том диване. Когда ты стучал
в окно, я бросил
в него стакан… вот этот… Постой, я и прежде спал, но этот сон
не сон. И прежде
было. У меня, Алеша, теперь бывают сны… но они
не сны, а наяву: я хожу, говорю и вижу… а сплю. Но он тут сидел, он
был, вот на этом диване… Он ужасно глуп, Алеша, ужасно глуп, — засмеялся вдруг Иван и принялся шагать по
комнате.
Да и
не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот
в этой
комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно
в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего
не произошло, опасного и безнравственного, — и нас
в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих,
в каком он
был состоянии духа,
в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова
в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
Господа присяжные, клянусь вам всем, что
есть свято,
будь это
не отец ему, а посторонний обидчик, он, пробежав по
комнатам и удостоверясь, что этой женщины нет
в этом доме, он убежал бы стремглав,
не сделав сопернику своему никакого вреда, ударил бы, толкнул его, может
быть, но и только, ибо ему
было не до того, ему
было некогда, ему надо
было знать, где она.
Она поднялась
было с места, но вдруг громко вскрикнула и отшатнулась назад.
В комнату внезапно, хотя и совсем тихо, вошла Грушенька. Никто ее
не ожидал. Катя стремительно шагнула к дверям, но, поравнявшись с Грушенькой, вдруг остановилась, вся побелела как мел и тихо, почти шепотом, простонала ей...