Неточные совпадения
Но она в
самом деле прекрасна. Нужды нет, что она уже вдова, женщина; но
на открытом, будто молочной белизны белом лбу ее и благородных, несколько крупных чертах лица лежит девическое, почти детское неведение жизни.
— Вы про тех говорите, — спросила она, указывая головой
на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы
сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне
дела нет…
А оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба не есть
сама цель, а только средство куда-нибудь
девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться
на свет. И если б не было этих людей, то не нужно было бы и той службы, которую они несут.
Правда ли это, нет ли — знали только они
сами. Но правда то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером, и там кончал свой
день. К этому все привыкли и дальнейших догадок
на этот счет никаких не делали.
Об этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке. Там,
на дне его, среди кустов, еще при жизни отца и матери Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут же
сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли,
на месте преступления.
— Да, читал и аккомпанировал мне
на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит
на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно
на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку
на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал
сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел
на музыку,
на другой
день я встретила его очень холодно…
— Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В
самом деле, какой позор! А они, — он опять указал
на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Он в
самом деле опускался
на колени, но она сделала движение ужаса, и он остановился.
Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил
на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит к нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца. И
сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в
самом деле «хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…».
— Ну, иной раз и
сам: правда, святая правда! Где бы помолчать, пожалуй, и пронесло бы, а тут зло возьмет, не вытерпишь, и пошло!
Сама посуди: сядешь в угол, молчишь: «Зачем сидишь, как чурбан, без
дела?» Возьмешь
дело в руки: «Не трогай, не суйся, где не спрашивают!» Ляжешь: «Что все валяешься?» Возьмешь кусок в рот: «Только жрешь!» Заговоришь: «Молчи лучше!» Книжку возьмешь: вырвут из рук да швырнут
на пол! Вот мое житье — как перед Господом Богом! Только и света что в палате да по добрым людям.
Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а
сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или
на ночь, и
на другой
день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.
Он старался растолкать гостя, но тот храпел. Яков сходил за Кузьмой, и вдвоем часа четыре употребили
на то, чтоб довести Опенкина домой,
на противоположный конец города. Так, сдав его
на руки кухарке, они
сами на другой
день к обеду только вернулись домой.
«Нужна деятельность», — решил он, — и за неимением «
дела» бросался в «миражи»: ездил с бабушкой
на сенокос, в овсы, ходил по полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков и развлекался также: был за Волгой, в Колчине, у матери Викентьева, ездил с Марком удить рыбу, оба поругались опять и надоели один другому, ходил
на охоту — и в
самом деле развлекся.
— Меня шестьдесят пять лет Татьяной Марковной зовут. Ну, что — «как»? И поделом тебе! Что ты лаешься
на всех: напал, в
самом деле, в чужом доме
на женщину — хозяин остановил тебя — не по-дворянски поступаешь!..
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в
самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди
на меня: таков ли я, как был!.. «Ах, черт возьми, это письмо из головы нейдет!» — думал между тем
сам.
В
самом деле: в одном кармане и письмо, и ответ
на него!
Да, надежда в нем была, надежда
на взаимность,
на сближение,
на что-нибудь, чего еще он
сам не знал хорошенько, но уже чувствовал, как с каждым
днем ему все труднее становится вырваться из этой жаркой и обаятельной атмосферы.
— Может быть, но
дело в том, что я не верю тебе: или если и поверю, так
на один
день, а там опять родятся надежды. Страсть умрет, когда
самый предмет ее умрет, то есть перестанет раздражать…
Она глядела
на него с удивлением: в
самом деле — ничего.
— А вы вот что: попробуйте. Если
дело примет очень серьезный оборот, чего, сознайтесь
сами, быть не может, тогда уж нечего делать — скажите
на меня. Экая досада! — ворчал Марк. — Этот мальчик все испортил. А уж тут было принялись шевелиться…
— В
самом деле? — с улыбкой спросила она и с улыбкой глядела
на Райского, и все задумчиво молчала.
Викентьев сдержал слово.
На другой
день он привез к Татьяне Марковне свою мать и, впустив ее в двери,
сам дал «стречка», как он говорил, не зная, что будет, и сидел, как
на иголках, в канцелярии.
Когда он отрывался от дневника и трезво жил
день, другой, Вера опять стояла безукоризненна в его уме. Сомнения, подозрения, оскорбления —
сами по себе были чужды его натуре, как и доброй, честной натуре Отелло. Это были случайные искажения и опустошения, продукты страсти и неизвестности, бросавшей
на все ложные и мрачные краски.
На другой
день к вечеру он получил коротенький ответ от Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово было подчеркнуто) — и для того она
сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает в тот же
день, то есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь город и огорчил бы бабушку.
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней
на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не
сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего
дня ему мочили голову и велели
на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел
сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Через час я прихожу, меня не принимают. Захожу
на другой
день — не принимают. Через два, три
дня — то же
самое. Обе тетки больны, «барыня», то есть Софья Николаевна, нездорова, не выезжает и никого не принимает: такие ответы получал я от слуг.
Тот тонко и лукаво улыбался, выслушав просьбу отца, и сказал, что
на другой
день удовлетворит ее, и сдержал слово, прислал записку
самой Беловодовой, с учтивым и почтительным письмом.
— Я скажу, что голова болит, а про слезы не упомяну, а то она в
самом деле на целый
день расстроится.
Татьяна Марковна, узнавши от Марфеньки, что Вера нездорова и не выйдет целый
день, пришла наведаться
сама. Она бегло взглянула
на Веру и опустилась
на диван.
— И зовете меня
на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам в
самом деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. — От этого я позволил себе сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
Задумывалась она над всем, чем
сама жила, — и почувствовала новые тревоги, новые вопросы, и стала еще жаднее и пристальнее вслушиваться в Марка, встречаясь с ним в поле, за Волгой, куда он проникал вслед за нею, наконец в беседке,
на дне обрыва.
Она немного отдохнула, открыв все Райскому и Тушину. Ей стало будто покойнее. Она сбросила часть тяжести, как моряки в бурю бросают часть груза, чтоб облегчить корабль. Но
самый тяжелый груз был
на дне души, и ладья ее сидела в воде глубоко, черпала бортами и могла, при новом ожидаемом шквале, черпнуть и не встать больше.
Бабушка, воротясь, занялась было счетами, но вскоре отпустила всех торговок, швей и спросила о Райском. Ей сказали, что он ушел
на целый
день к Козлову, куда он в
самом деле отправился, чтоб не оставаться наедине с Татьяной Марковной до вечера.
Все слышали, что Вера Васильевна больна, и пришли наведаться. Татьяна Марковна объявила, что Вера накануне прозябла и
на два
дня осталась в комнате, а
сама внутренне страдала от этой лжи, не зная, какая правда кроется под этой подложной болезнью, и даже не смела пригласить доктора, который тотчас узнал бы, что болезни нет, а есть моральное расстройство, которому должна быть причина.
Она решила, что «
дела» изобретать нельзя, что оно
само, силою обстоятельств, выдвигается
на очередь в данный момент и что таким естественным путем рождающееся
дело — только и важно, и нужно.
— В
самом деле… Да, оттуда видна московская дорога, — с оживлением подняв
на Татьяну Марковну глаза, сказал Козлов и почти обрадовался.
Тут кончались его мечты, не смея идти далее, потому что за этими и следовал естественный вопрос о том, что теперь будет с нею? Действительно ли кончилась ее драма? Не опомнился ли Марк, что он теряет, и не бросился ли догонять уходящее счастье? Не карабкается ли за нею со
дна обрыва
на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как
сама Вера понимают счастье?
На другой
день утром
сама барыня взяла садовника да опять Савелья и еще двоих людей и велела место, где была беседка, поскорее сровнять, утоптать, закрыть дерном и пересадить туда несколько молодых сосен и елей.
Он прав, во всем прав: за что же эта немая и глухая разлука? Она не может обвинить его в своем «падении», как «отжившие люди» называют это… Нет! А теперь он пошел
на жертвы до самоотвержения, бросает свои
дела, соглашается… венчаться! За что же этот нож, лаконическая записка, вместо дружеского письма, посредник — вместо
самой себя?
Он понял все: ее лаконическую записку, ее болезнь — и появление Тушина
на дне обрыва, вместо ее
самой.
Вид леса в
самом деле поразил Райского. Он содержался, как парк, где
на каждом шагу видны следы движения, работ, ухода и науки. Артель смотрела какой-то дружиной. Мужики походили
сами на хозяев, как будто занимались своим хозяйством.
— Я не мешаюсь ни в чьи
дела, Татьяна Марковна, вижу, что вы убиваетесь горем, — и не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать за меня? Позвольте мне
самому знать, что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. — Счастье
на всю жизнь — вот что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет счастья!