Неточные совпадения
Но останавливаться
на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого
дела, все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом
самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.
Но теперь, странное
дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по
самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко
на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
— Да вы
на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, — перебил муж, — вот мой совет-с, а зайдите к нам не просясь. Оно
дело выгодное-с. Потом и сестрица
сами могут сообразить.
Он остановился вдруг, когда вышел
на набережную Малой Невы,
на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину
сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно:
сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего
дня… что к нему после того
на другой
день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— Они
самые и есть-с, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по просьбе вашей мамаши, которая через них таким же манером вам уже пересылала однажды, они и
на сей раз не отказали-с и Семена Семеновича
на сих
днях уведомили из своих мест, чтобы вам тридцать пять рублев передать-с, во ожидании лучшего-с.
Раскольников смотрел
на все с глубоким удивлением и с тупым бессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что будет дальше? «Кажется, я не в бреду, — думал он, — кажется, это в
самом деле…»
Хотел было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести, тоже струю пустить, да
на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел это
дело все прекратить, в
самом то есть источнике, поручившись, что ты заплатишь.
Ну, слушай историю: ровно
на третий
день после убийства, поутру, когда они там нянчились еще с Кохом да Пестряковым, — хотя те каждый свой шаг доказали: очевидность кричит! — объявляется вдруг
самый неожиданный факт.
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того
самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего
дня, примерно в начале девятого, —
день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне
на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а
на мой спрос: где взял? — объявил, что
на панели поднял.
Душкина задержали и обыск произвели, Митрея тоже; пораспотрошили и коломенских, — только вдруг третьего
дня и приводят
самого Миколая: задержали его близ—ской заставы,
на постоялом дворе.
Тогда еще из Петербурга только что приехал камер-юнкер князь Щегольской… протанцевал со мной мазурку и
на другой же
день хотел приехать с предложением; но я
сама отблагодарила в лестных выражениях и сказала, что сердце мое принадлежит давно другому.
— И всё
дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть
на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж
на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это!
Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
— А я так даже подивился
на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. —
Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и
сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть
на диван,
сам уселся
на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения
дела, с тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием.
— Не совсем здоров! — подхватил Разумихин. — Эвона сморозил! До вчерашнего
дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий,
сам едва
на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись — оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда
сами… как-нибудь
на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
— Вчера, я знаю. Я ведь
сам прибыл всего только третьего
дня. Ну-с, вот что я скажу вам
на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в
самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?
— Это вы правду сказали, что у меня есть знакомые, — подхватил Свидригайлов, не отвечая
на главный пункт, — я уж встречал; третий ведь
день слоняюсь; и
сам узнаю, и меня, кажется, узнают.
— Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидал в
самый день похорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз третьего
дня, в дороге,
на рассвете,
на станции Малой Вишере; а в третий раз, два часа тому назад,
на квартире, где я стою, в комнате; я был один.
Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное,
на том основании, что не привилегию же в
самом деле взял я делать одно только злое.
— Какое право вы имеете так говорить с ней! — горячо вступилась Пульхерия Александровна, — чем вы можете протестовать? И какие это ваши права? Ну, отдам я вам, такому, мою Дуню? Подите, оставьте нас совсем! Мы
сами виноваты, что
на несправедливое
дело пошли, а всех больше я…
А сама-то весь-то
день сегодня моет, чистит, чинит, корыто
сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась, так и упала
на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете…
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее
сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да
на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый
день вспоминать было больно!
Но ведь вот что при этом, добрейший Родион Романович, наблюдать следует: ведь общего-то случая-с, того
самого,
на который все юридические формы и правила примерены и с которого они рассчитаны и в книжки записаны, вовсе не существует-с, по тому
самому, что всякое
дело, всякое, хоть, например, преступление, как только оно случится в действительности, тотчас же и обращается в совершенно частный случай-с; да иногда ведь в какой: так-таки ни
на что прежнее не похожий-с.
Ведь вот будь вы действительно,
на самом-то
деле преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое
дело, ну стали бы вы, помилуйте,
сами напирать, что не в бреду вы все это делали, а, напротив, в полной памяти?
Закупками распорядилась
сама Катерина Ивановна с помощию одного жильца, какого-то жалкого полячка, бог знает для чего проживавшего у г-жи Липпевехзель, который тотчас же прикомандировался
на посылки к Катерине Ивановне и бегал весь вчерашний
день и все это утро сломя голову и высунув язык, кажется особенно стараясь, чтобы заметно было это последнее обстоятельство.
Она так
на него и накинулась, посадила его за стол подле себя по левую руку (по правую села Амалия Ивановна) и, несмотря
на беспрерывную суету и хлопоты о том, чтобы правильно разносилось кушанье и всем доставалось, несмотря
на мучительный кашель, который поминутно прерывал и душил ее и, кажется, особенно укоренился в эти последние два
дня, беспрерывно обращалась к Раскольникову и полушепотом спешила излить перед ним все накопившиеся в ней чувства и все справедливое негодование свое
на неудавшиеся поминки; причем негодование сменялось часто
самым веселым,
самым неудержимым смехом над собравшимися гостями, но преимущественно над
самою хозяйкой.
Третьего
дня я еще и не знал, что он здесь стоит в нумерах, у вас, Андрей Семенович, и что, стало быть, в тот же
самый день, как мы поссорились, то есть третьего же
дня, он был свидетелем того, как я передал, в качестве приятеля покойного господина Мармеладова, супруге его Катерине Ивановне несколько денег
на похороны.
Не «Гусара же
на саблю опираясь» петь в
самом деле!
Сказал он что-то и про Соню, обещал как-нибудь зайти
на днях сам к Раскольникову и упомянул, что «желал бы посоветоваться; что очень надо бы поговорить, что есть такие
дела…».
Он вспомнил, что в этот
день назначены похороны Катерины Ивановны, и обрадовался, что не присутствовал
на них. Настасья принесла ему есть; он ел и пил с большим аппетитом, чуть не с жадностью. Голова его была свежее, и он
сам спокойнее, чем в эти последние три
дня. Он даже подивился, мельком, прежним приливам своего панического страха. Дверь отворилась, и вошел Разумихин.
И ведь согласился же он тогда с Соней,
сам согласился, сердцем согласился, что так ему одному с этаким
делом на душе не прожить!
— Э, полноте, что мне теперь приемы! Другое бы
дело, если бы тут находились свидетели, а то ведь мы один
на один шепчем.
Сами видите, я не с тем к вам пришел, чтобы гнать и ловить вас, как зайца. Признаетесь аль нет — в эту минуту мне все равно. Про себя-то я и без вас убежден.
— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома. Скажите, я убежден, вы оттого
на меня смотрите подозрительно, что я
сам был настолько деликатен и до сих пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам показалось это
дело необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранению Разумихина. «В
самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот Раскольников! Много
на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого пункта этот народ — подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».
— Ну да! — сказал, усмехаясь, Раскольников, — я за твоими крестами, Соня.
Сама же ты меня
на перекресток посылала; что ж теперь, как дошло до
дела, и струсила?
Наконец, явка с повинною, в то
самое время, когда
дело необыкновенно запуталось вследствие ложного показания
на себя упавшего духом изувера (Николая) и, кроме того, когда
на настоящего преступника не только ясных улик, но даже и подозрений почти не имелось (Порфирий Петрович вполне сдержал слово), все это окончательно способствовало смягчению участи обвиненного.
Вечером того же
дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал
на нарах и думал о ней. В этот
день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели
на него иначе. Он даже
сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?