Неточные совпадения
— Что же
надо делать, чтоб понять эту жизнь и ваши мудреные правила? — спросила она покойным голосом, показывавшим, что она не намерена
была сделать шагу, чтоб понять их, и говорила только потому, что об этом зашла речь.
— Чего же еще: у меня все
есть, и ничего мне не
надо…
— Вы высказали свой приговор сами, кузина, — напал он бурно на нее, — «у меня все
есть, и ничего мне не
надо»!
А спросили ли вы себя хоть раз о том: сколько
есть на свете людей, у которых ничего нет и которым все
надо?
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при вас даже неловко сказать «мужик» или «баба», да еще беременная… Ведь «хороший тон» не велит человеку
быть самим собой…
Надо стереть с себя все свое и походить на всех!
— Ну вас к черту! — говорит первый ученик. — Тут серьезным делом заниматься
надо, а они
пилят!
Они говорили между собой односложными словами. Бабушке почти не нужно
было отдавать приказаний Василисе: она сама знала все, что
надо делать. А если надобилось что-нибудь экстренное, бабушка не требовала, а как будто советовала сделать то или другое.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не
надо покупать: свои
есть.
— Потом, когда мне
было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что
надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
У ней
было одно желание и право: любить. Она думала и верила, что так, а не иначе,
надо любить и
быть любимой и что весь мир так любит и любим.
На отлучки его она смотрела как на неприятное, случайное обстоятельство, как, например, на то, если б он заболел. А возвращался он, — она
была кротко счастлива и полагала, что если его не
было, то это так
надо, это в порядке вещей.
— Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он, наконец, к ее памяти, глядя на эскиз. — Ты и живая
была так же бледно окрашена в цвета жизни, как и на полотне моей кистью, и на бумаге пером!
Надо переделать и то, и другое! — заключил он.
«Что это Кирилов нейдет? а обещал. Может
быть, он навел бы на мысль, что
надо сделать, чтоб из богини вышла женщина», — подумал он.
— Да, не погневайтесь! — перебил Кирилов. — Если хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья, так бросьте красавиц и пирушки, а
будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в голове;
надо падать и вставать, умирать с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать ночью…
— Да, — сказал он, — это один из последних могикан: истинный, цельный, но ненужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступеней в людскую толпу, то
есть в жизнь. Так и
надо! Что он проповедует: это изувер!
— Бабушка! Ничего не
надо. Я сыт по горло. На одной станции я
пил чай, на другой — молоко, на третьей попал на крестьянскую свадьбу — меня вином потчевали,
ел мед, пряники…
— Не
надо, ради Бога, не
надо: мое, мое, верю. Стало
быть, я вправе распорядиться этим по своему усмотрению?
— Не бери! — повелительно сказала бабушка. — Скажи: не хочу, не
надо, мы не нищие, у нас у самих
есть имение.
— Не
надо! Кружева у меня
есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной ложкой
есть… У нас всё по-деревенски.
— Несчастный! а чем, позволь спросить? — заговорила она, — здоров, умен, имение
есть, слава Богу, вон какое! — Она показала головой в окна. — Чего еще: рожна, что ли,
надо?
— А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. —
Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье
было, и какое оно плохонькое ни
есть, а все лучше бревна.
— Согласитесь же отдать всю ветошь и хлам этим милым девочкам… Я бобыль, мне не
надо, а они
будут хозяйками. Не хотите, отдадим на школы…
— Разве я маленький, что не вправе отдать кому хочу, еще и родственницам? Мне самому не
надо, — продолжал он, — стало
быть, отдать им — и разумно и справедливо.
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь
есть, как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские
надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
— А вот эти маргаритки
надо полить и пионы тоже! — говорила она опять, и уже
была в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не
надо ли полить другие.
«Ничего больше не
надо для счастья, — думал он, — умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все
есть для тихого счастья — но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, — и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
Не
было дела, которого бы она не разумела; где другому
надо час, ей не нужно и пяти минут.
— Не
надо мне выкупа, а ты знаешь ее: как же
будешь жить!..
Просто
быть братом невозможно,
надо бежать: она слишком мила, тепла, нежна, прикосновение ее греет, жжет, шевелит нервы. Он же приходится ей брат в третьем колене, то
есть не брат, и близость такой сестры опасна…
Она не знала, что ей
надо делать, чтоб
быть не ребенком, чтоб на нее смотрели, как на взрослую, уважали, боялись ее. Она беспокойно оглядывалась вокруг, тиранила пальцами кончик передника, смотрела себе под ноги.
Я знаю, сколько засевается ржи, овса, когда что
поспевает, куда и когда сплавляют хлеб, знаю, сколько лесу
надо мужику, чтоб избу построить…
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами,
пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему
надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman?
Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает,
поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
— Нет, не
надо. Но ради Бога, если я когда-нибудь
буду слишком ласков или другой также, этот Викентьев, например…
— Благодарю: не
надо; привык уж все в жизни без позволения делать, так и яблоки
буду брать без спросу: слаще так!
— Известно что… поздно
было: какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите,
есть имение,
есть родство, свет…
Надо бы
было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
— А я не знаю, чего
надо бояться, и потому, может
быть, не боюсь, — отвечала она с улыбкой.
— Вы кстати напомнили о деньгах: он просил сто рублей, а у меня
было восемьдесят. Где мои деньги? Дайте, пожалуйста,
надо послать ему…
— Так это за то, что у меня деньжонки водятся да дом
есть, и
надо замуж выходить: богадельня, что ли, ему достался мой дом? И дом не мой, а твой. И он сам не беден…
— Не
надо, вы обещали без меня не рвать — a вот теперь с лишком две недели не
были, васильки все посохли: вон какая дрянь!
— Нет, нет, Марфа Васильевна, и точно не
надо, вы только не уходите: я лучше обедать
буду. Можно мне пообедать у вас, Татьяна Марковна?
— Нет, нет, постой, ангел, не улетай! — остановил он Марфеньку, когда та направилась
было к двери, — не
надо от итальянца, не в коня корм! не проймет, не почувствую: что мадера от итальянца, что вода — все одно! Она десять рублей стоит: не к роже! Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина — в два с полтиной медью!
Он прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а
надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не
было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
—
Буду,
буду, твори свою волю
надо мной и увидишь… — опять с увлечением заговорил он.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы
надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А
надо добиться, чтоб ему это
было все равно.
Чтобы уже довершить над собой победу, о которой он,
надо правду сказать, хлопотал из всех сил, не спрашивая себя только, что кроется под этим рвением: искреннее ли намерение оставить Веру в покое и уехать или угодить ей, принести «жертву»,
быть «великодушным», — он обещал бабушке поехать с ней с визитами и даже согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье «на пирог».
«Ну, вот — это исполнено теперь: что ж дальше? ужели так все и
будет? — говорил он. —
Надо поосторожнее справиться!..»
— И не
надо! Ты скажи, любишь ли ты и от кого письмо: это
будет все равно, что ты умерла для меня.
— Ступай, мне больше ничего не
надо — только не бей, пожалуйста, Марину — дай ей полную свободу: и тебе, и ей лучше
будет… — сказал Райский.
«Эту главу в романе
надо выпустить… — подумал он, принимаясь вечером за тетради, чтобы дополнить очерк Ульяны Андреевны… — А зачем: лгать, притворяться, становиться на ходули? Не хочу, оставлю, как
есть, смягчу только это свидание… прикрою нимфу и сатира гирляндой…»