Неточные совпадения
Щеки,
так же
как и лоб, около глаз и рта сохранили еще молодые цвета, но у висков и около подбородка цвет был изжелта-смугловатый.
В карты играл он без ошибки и имел репутацию приятного игрока, потому что был снисходителен к ошибкам других, никогда не сердился, а глядел на ошибку с
таким же приличием,
как на отличный ход. Потом он играл и по большой, и по маленькой, и с крупными игроками, и с капризными дамами.
Повыситься из статских в действительные статские, а под конец, за долговременную и полезную службу и «неусыпные труды»,
как по службе,
так и в картах, — в тайные советники, и бросить якорь в порте, в какой-нибудь нетленной комиссии или в комитете, с сохранением окладов, — а там, волнуйся себе человеческий океан, меняйся век, лети в пучину судьба народов, царств, — все пролетит мимо его, пока апоплексический или другой удар не остановит течение его жизни.
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой
так,
как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот и все. Да что толковать с тобой!
Старик шутил, рассказывал сам направо и налево анекдоты, говорил каламбуры, особенно любил с сверстниками жить воспоминаниями минувшей молодости и своего времени. Они с восторгом припоминали,
как граф Борис или Денис проигрывал кучи золота; терзались тем, что сами тратили
так мало, жили
так мизерно; поучали внимательную молодежь великому искусству жить.
Как тихо и молчаливо было наверху,
так внизу слышались часто звонкие голоса, смех, всегда было там живо, беспорядочно. Камердинер был у него француз, с почтительной речью и наглым взглядом.
Он
так обворожил старух, являясь то робким, покорным мудрой старости, то живым, веселым собеседником, что они скоро перешли на ты и стали звать его mon neveu, [племянником (фр.).] а он стал звать Софью Николаевну кузиной и приобрел степень короткости и некоторые права в доме,
каких постороннему не приобрести во сто лет.
Но
какое это чувство? Какого-то всеобщего благоволения, доброты ко всему на свете, —
такое чувство, если только это чувство,
каким светятся глаза у людей сытых, беззаботных, всем удовлетворенных и не ведающих горя и нужд.
Одевалась она просто, если разглядеть подробно все, что на ней было надето, но казалась великолепно одетой. И материя ее платья
как будто была особенная, и ботинки не
так сидят на ней,
как на других.
— По крайней мере, можете ли вы, cousin, однажды навсегда сделать resume: [вывод (фр.).]
какие это их правила, — она указала на улицу, — в чем они состоят, и отчего то, чем жило
так много людей и
так долго, вдруг нужно менять на другое, которым живут…
— Нет, она смотрит что-то невесело, глаза далеко ушли во впадины: это
такая же жертва хорошего тона, рода и приличий…
как и вы, бедная, несчастная кузина…
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я
такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба
так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь,
как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
— Но ведь вы видите других людей около себя, не
таких,
как вы, а с тревогой на лице, с жалобами.
— Опять «жизни»: вы только и твердите это слово,
как будто я мертвая! Я предвижу, что будет дальше, — сказала она, засмеявшись,
так что показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем до правил и потом… до любви.
Она покраснела и
как ни крепилась, но засмеялась, и он тоже, довольный тем, что она сама помогла ему
так определительно высказаться о конечной цели любви.
—
Как это вы делали, расскажите!
Так же сидели, глядели на все покойно,
так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
— Если б вы любили, кузина, — продолжал он, не слушая ее, — вы должны помнить,
как дорого вам было проснуться после
такой ночи,
как радостно знать, что вы существуете, что есть мир, люди и он…
— Не таю: в ней не было ничего ни таинственного, ни возвышенного, а
так,
как у всех…
Словом, комедия ей казалась
так же мало серьезным делом,
как тебе кажется роман.
«
Как ни билась, не доходит до конца, говорит, лица все разговаривают и не могут перестать,
так и бросила».
Иногда он кажется
так счастлив, глаза горят, и наблюдатель только что предположит в нем открытый характер, сообщительность и даже болтливость,
как через час, через два, взглянув на него, поразится бледностью его лица, каким-то внутренним и, кажется, неисцелимым страданием,
как будто он отроду не улыбнулся.
Райский не знал: он
так же машинально слушал,
как и смотрел, и ловил ухом только слова.
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три дня ходил мрачный,
так что узнать нельзя было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам,
как они ни приставали к нему.
«
Какая она?» — думалось ему — и то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая ходила, покачивая головой,
как игрушечные коты, и прищуривала глаза, то в виде жены директора, у которой были
такие белые руки и острый, пронзительный взгляд, то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
Между товарищами он был очень странен: они тоже не знали,
как понимать его. Симпатии его
так часто менялись, что у него не было ни постоянных друзей, ни врагов.
А если нет ничего,
так лежит, неподвижно по целым дням, но лежит,
как будто трудную работу делает: фантазия мчит его дальше Оссиана, Тасса и даже Кука — или бьет лихорадкой какого-нибудь встречного ощущения, мгновенного впечатления, и он встанет усталый, бледный, и долго не придет в нормальное положение.
Он пугался этих приговоров, плакал втихомолку и думал иногда с отчаянием, отчего он лентяй и лежебока? «Что я
такое? что из меня будет?» — думал он и слышал суровое: «Учись, вон
как учатся Саврасов, Ковригин, Малюев, Чудин, — первые ученики!»
Столоначальник был прав: Райский рисовал и дело,
как картину, или оно
так рисовалось у него в голове.
«
Как это он? и отчего
так у него вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и в штрихи и в точки, особенно в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов и точек, все хотел схватить эту жизнь, огонь и силу,
какая была в штрихах и полосах,
так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она у него.
Полоумную Феклушку нарисовал в пещере, очень удачно осветив одно лицо и разбросанные волосы, корпус же скрывался во мраке: ни терпенья, ни уменья не хватило у него доделывать руки, ноги и корпус. И
как целое утро высидеть, когда солнце
так весело и щедро льет лучи на луг и реку…
Тот пожал плечами и махнул рукой, потому что имение небольшое, да и в руках
такой хозяйки,
как бабушка, лучше сбережется.
Один только старый дом стоял в глубине двора,
как бельмо в глазу, мрачный, почти всегда в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим травой крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили от него, чтоб дать ему простора и воздуха. Только цветник,
как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы
так и просились в окна.
На поясе и в карманах висело и лежало множество ключей,
так что бабушку,
как гремучую змею, можно было слышать издали, когда она идет по двору или по саду.
Этого было довольно и больным и лекарке, а помещику и подавно.
Так как Меланхолиха практиковала только над крепостными людьми и мещанами, то врачебное управление не обращало на нее внимания.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его,
так он еле ответит,
как будто ему было бог знает
как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не
так,
как ей хотелось.
Взгляд и улыбка у него были
так приветливы, что сразу располагали в его пользу. Несмотря на свои ограниченные средства, он имел вид щедрого барина:
так легко и радушно бросал он сто рублей,
как будто бросал тысячи.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную
такой теплотой, что по тому только,
как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом. В народе,
как всегда в
таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к реке, ложился на песок, смотрел за каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли в ней
так же верно и ярко, и через неделю стал замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему
как будто уже… скучно.
—
Так ты за свои картины будешь деньги получать или играть по вечерам за деньги!..
Какой срам!
— Почтенные
такие, — сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу. Вот пример всякому: прожили век,
как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют да живут!
Видит серое небо, скудные страны и даже древние русские деньги; видит
так живо, что может нарисовать, но не знает,
как «рассуждать» об этом: и чего тут рассуждать, когда ему и
так видно?
Женщины того мира казались ему особой породой.
Как пар и машины заменили живую силу рук,
так там целая механика жизни и страстей заменила природную жизнь и страсти. Этот мир — без привязанностей, без детей, без колыбелей, без братьев и сестер, без мужей и без жен, а только с мужчинами и женщинами.
Если бы явилась в том круге
такая, она потеряла бы свой характер, свою прелесть: ее,
как игрока, увлекут от прочного и доброго пути, или она утратит цену в глазах поклонников, потеряв свободу понятий и нравов.
— Нет, нет, кузина: не
так рассказываете. Начните, пожалуйста, с воспитания.
Как, где вы воспитывались? Прежде расскажите ту «глупость»…
В детскую она не ходила, но порядок был
такой,
как будто она там жила.
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что надо знать по-русски почти
так же хорошо,
как по-французски…
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса,
так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно…
как иногда вы смотрите, или сядет
так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
— Я радуюсь, кузина, а не смеюсь: не правда ли, вы жили тогда, были счастливы, веселы, — не
так,
как после,
как теперь!..