Неточные совпадения
Она
была из старинного богатого
дома Пахотиных. Матери она лишилась еще до замужества, и батюшка ее, состоявший
в полном распоряжении супруги, почувствовав себя на свободе, вдруг спохватился, что молодость его рано захвачена
была женитьбой и что он не успел пожить и пожуировать.
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя
были скупы и не ставили собственно личность своего братца
в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью
дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег,
в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть не с плачем, всегда к концу года платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
Сами они блистали некогда
в свете, и по каким-то, кроме их, всеми забытым причинам остались девами. Они уединились
в родовом
доме и там,
в семействе женатого брата, доживали старость, окружив строгим вниманием, попечениями и заботами единственную дочь Пахотина, Софью. Замужество последней расстроило
было их жизнь, но она овдовела, лишилась матери и снова, как
в монастырь, поступила под авторитет и опеку теток.
Они
были две высокие, седые, чинные старушки, ходившие
дома в тяжелых шелковых темных платьях, больших чепцах, на руках со многими перстнями.
Дом у них
был старый, длинный,
в два этажа, с гербом на фронтоне, с толстыми, массивными стенами, с глубокими окошками и длинными простенками.
Она
была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там
в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его
в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми
домами.
Какой эдем распахнулся ему
в этом уголке, откуда его увезли
в детстве и где потом он гостил мальчиком иногда,
в летние каникулы. Какие виды кругом — каждое окно
в доме было рамой своей особенной картины!
Дом весь
был окружен этими видами, этим воздухом, да полями, да садом. Сад обширный около обоих
домов, содержавшийся
в порядке, с темными аллеями, беседкой и скамьями. Чем далее от
домов, тем сад
был запущеннее.
С другой стороны
дома, обращенной к дворам, ей
было видно все, что делается на большом дворе,
в людской,
в кухне, на сеновале,
в конюшне,
в погребах. Все это
было у ней перед глазами как на ладони.
В доме какая радость и мир жили! Чего там не
было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из большого
дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
Она стригла седые волосы и ходила
дома по двору и по саду с открытой головой, а
в праздник и при гостях надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке, не шел ей и как будто готов
был каждую минуту слететь с головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
— Старой кухни тоже нет; вот новая, нарочно выстроила отдельно, чтоб
в дому огня не разводить и чтоб людям не тесно
было. Теперь у всякого и у всякой свой угол
есть, хоть маленький, да особый. Вот здесь хлеб, провизия; вот тут погреб новый, подвалы тоже заново переделаны.
Если
в доме есть девицы, то принесет фунт конфект, букет цветов и старается подладить тон разговора под их лета, занятия, склонности, сохраняя утонченнейшую учтивость, смешанную с неизменною почтительностью рыцарей старого времени, не позволяя себе нескромной мысли, не только намека
в речи, не являясь перед ними иначе, как во фраке.
Вся Малиновка, слобода и
дом Райских, и город
были поражены ужасом.
В народе, как всегда
в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь
в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Но Нила Андреевича они не застали
дома: он
был в палате.
Но «Армида» и две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил на пьедестал то одну, то другую, мысленно становился на колени перед ними,
пел, рисовал их, или грустно задумывался, или мурашки бегали по нем, и он ходил, подняв голову высоко,
пел на весь
дом, на весь сад, плавал
в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…
Maman
была строга и серьезна, никогда не шутила, почти не смеялась, ласкала мало, все ее слушались
в доме: няньки, девушки, гувернантки делали все, что она приказывала, и папа тоже.
— Одна,
дома, вы вдруг заплачете от счастья: около вас
будет кто-то невидимо ходить, смотреть на вас… И если
в эту минуту явится он, вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
— Боже мой, Наташа! — закричал он не своим голосом и побежал с лестницы, бросился на улицу и поскакал на извозчике к Знаменью,
в переулок, вбежал
в дом,
в третий этаж. — Две недели не
был, две недели — это вечность! Что она?
— Скажи, Марфенька, ты бы хотела переехать отсюда
в другой
дом, — спросил он, — может
быть,
в другой город?
— Ну, так вы никогда не уедете отсюда, — прибавил Райский, — вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфенька,
будешь жить
в этом
доме, а Верочка
в старом.
— Да уж ничего этого не
будет там у вас,
в бабушкином имении, — продолжал Райский. — Посмотри! Какой ковер вокруг
дома! Без садика что за житье?
— Когда…
буду в зрелых летах,
буду своим
домом жить, когда у меня
будут свои…
Там сидит, наклоненная над шитьем, бодрая, хорошенькая головка и шьет прилежно, несмотря на жар и всех одолевающую дремоту. Она одна бодрствует
в доме и, может
быть, сторожит знакомые шаги…
Дальше набрел он на постройку
дома, на кучу щепок, стружек, бревен и на кружок расположившихся около огромной деревянной чашки плотников. Большой каравай хлеба, накрошенный
в квас лук да кусок красноватой соленой рыбы —
был весь обед.
Татьяна Марковна не совсем
была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться
в пыли и
в прахе старого
дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги, без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис, и книги берегла, если не больше, то наравне с своими цветами и птицами.
Прочими книгами
в старом
доме одно время заведовала Вера, то
есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты
были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое.
Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и
дома).
Будем превращать эти обширные кладбища
в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
— Два своих
дома, земля, крестьяне, сколько серебра, хрусталя — а он
будет из угла
в угол шататься… как окаянный, как Маркушка бездомный!
Марфеньку всегда слышно и видно
в доме. Она то смеется, то говорит громко. Голос у ней приятный, грудной, звонкий,
в саду слышно, как она песенку
поет наверху, а через минуту слышишь уж ее говор на другом конце двора, или раздается смех по всему саду.
Татьяна Марковна не знала ей цены и сначала взяла ее
в комнаты, потом, по просьбе Верочки, отдала ей
в горничные.
В этом звании Марине мало
было дела, и она продолжала делать все и за всех
в доме. Верочка как-то полюбила ее, и она полюбила Верочку и умела угадывать по глазам, что ей нужно, что нравилось, что нет.
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь
был всегда
в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все
в городе,
в домах, на улице,
в церкви, то
есть что кто-нибудь по ней «страдает», плачет, не спит, не
ест, пусть бы даже это
была неправда.
— Да, оставь козла
в огороде! А книги-то? Если б можно
было передвинуть его с креслом сюда,
в темненькую комнату, да запереть! — мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. — С ним после и не разделаешься! — сказал он, — да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с
дома снесет!
— Отчего вы такой? — повторил он
в раздумье, останавливаясь перед Марком, — я думаю, вот отчего: от природы вы
были пылкий, живой мальчик.
Дома мать, няньки избаловали вас.
Райский хотел
было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь
в старый
дом не заперта. Он заглянул
в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил
в сени и поднялся на лестницу.
— Я, признаюсь вам, слабо помню вас обеих: помню только, что Марфенька все плакала, а вы нет; вы
были лукавы, исподтишка шалили, тихонько
ели смородину, убегали одни
в сад и сюда,
в дом.
— Послушайте, Вера: дайте мне комнату здесь
в доме — мы
будем вместе читать, учиться… хотите учиться?
Вера являлась ненадолго, здоровалась с бабушкой, сестрой, потом уходила
в старый
дом, и не слыхать
было, что она там делает. Иногда она вовсе не приходила, а присылала Марину принести ей кофе туда.
— Нет, нет, ты, может
быть, поумнее многих умниц… — бабушка взглянула по направлению к старому
дому, где
была Вера, — да ум-то у тебя
в скорлупе, а пора смекать…
— А! нашему Николаю Андреевичу, любвеобильному и надеждами чреватому, села Колчина и многих иных обладателю! — говорил голос. — Да прильпнет язык твой к гортани, зане ложь изрыгает! И возница и колесница
дома, а стало
быть, и хозяйка
в сем месте или окрест обретается. Посмотрим и поищем, либо пождем, дондеже из весей и пастбищ, и из вертограда
в храмину паки вступит.
Он ли пьянством сначала вывел ее из терпения, она ли характером довела его до пьянства? Но дело
в том, что он
дома был как чужой человек, приходивший туда только ночевать, а иногда пропадавший по нескольку дней.
К нему все привыкли
в городе, и почти везде, кроме чопорных
домов, принимали его, ради его безобидного нрава, домашних его несогласий и ради провинциального гостеприимства. Бабушка не принимала его, только когда ждала «хороших гостей», то
есть людей поважнее
в городе.
Из
дома выходить для нее
было наказанием; только
в церковь ходила она, и то стараясь робко, как-то стыдливо, пройти через улицу, как будто боялась людских глаз. Когда ее спрашивали, отчего она не выходит, она говорила, что любит «домовничать».
Когда кто приходил посторонний
в дом и когда
в прихожей не
было ни Якова, ни Егорки, что почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда не могла потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла, хотя состарилась
в городе и знала
в лицо последнего мальчишку.
Он заглянул к бабушке: ее не
было, и он, взяв фуражку, вышел из
дома, пошел по слободе и добрел незаметно до города, продолжая с любопытством вглядываться
в каждого прохожего, изучал
дома, улицы.
Он взял фуражку и побежал по всему
дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры не
было, ни
в ее комнате, ни
в старом
доме, ни
в поле не видать ее, ни
в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да
в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
Он прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться
в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не
было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую
в саду,
в десяти саженях от
дома.
— Да, Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, — сказал он, — что отныне ты не услышишь и не заметишь меня
в доме:
буду «умник», — прибавил он, —
буду «справедлив»,
буду «уважать твою свободу», и как рыцарь
буду «великодушен»,
буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же
в доме. А надо добиться, чтоб ему это
было все равно.
— Хорошо, Вера,
буду работать над собой, и если мне не удастся достигнуть того, чтоб не замечать тебя, забыть, что ты живешь
в доме, так я
буду притворяться…