Неточные совпадения
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя
были скупы и не ставили собственно личность своего братца в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег, в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть не с
плачем, всегда к концу года
платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
Он пугался этих приговоров,
плакал втихомолку и думал иногда с отчаянием, отчего он лентяй и лежебока? «Что я такое? что из меня
будет?» — думал он и слышал суровое: «Учись, вон как учатся Саврасов, Ковригин, Малюев, Чудин, — первые ученики!»
Хотя она
была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась,
была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже не любила записывать; а если записывала, так только для того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила
платить вдруг много, большие куши.
Тит Никоныч
был джентльмен по своей природе. У него
было тут же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и
платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.
Она
платила ему такой же дружбой, но в тоне ее
было больше живости и короткости. Она даже брала над ним верх, чем, конечно,
была обязана бойкому своему нраву.
Она
была всегда в оппозиции с местными властями: постой ли к ней назначат или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она считала всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась, отказывалась
платить и об общем благе слышать не хотела.
Райский, кружась в свете петербургской «золотой молодежи»,
бывши молодым офицером, потом молодым бюрократом,
заплатил обильную дань поклонения этой красоте и, уходя, унес глубокую грусть надолго и много опытов, без которых мог обойтись.
— Вы
были в отчаянии? — перебил Райский, —
плакали, не спали ночей и молились за него? Да? Вам
было…
— Да, правда: мне, как глупой девочке,
было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может
быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас
было иногда… очень скучно! Но он
был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не
было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне
было с ним весело, это правда. Зато как я дорого
заплатила за эту глупость!..
— Одна, дома, вы вдруг
заплачете от счастья: около вас
будет кто-то невидимо ходить, смотреть на вас… И если в эту минуту явится он, вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
У ней и в сердце, и в мысли не
было упреков и слез, не срывались укоризны с языка. Она не подозревала, что можно сердиться,
плакать, ревновать, желать, даже требовать чего-нибудь именем своих прав.
Он вспомнил, что когда она стала будто бы целью всей его жизни, когда он ткал узор счастья с ней, — он, как змей, убирался в ее цвета, окружал себя, как в картине, этим же тихим светом; увидев в ней искренность и нежность, из которых создано
было ее нравственное существо, он
был искренен, улыбался ее улыбкой, любовался с ней птичкой, цветком, радовался детски ее новому платью, шел с ней
плакать на могилу матери и подруги, потому что
плакала она, сажал цветы…
— Да, — сказала потом вполголоса, — не тем
будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками
плакала. Вот что и вышло:
петь да рисовать!
— По тысяче двести рублей ассигнациями
платила за каждую, — сказала бабушка, — обе пять лет
были там.
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь
был всегда в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все в городе, в домах, на улице, в церкви, то
есть что кто-нибудь по ней «страдает»,
плачет, не спит, не
ест, пусть бы даже это
была неправда.
— Я, признаюсь вам, слабо помню вас обеих: помню только, что Марфенька все
плакала, а вы нет; вы
были лукавы, исподтишка шалили, тихонько
ели смородину, убегали одни в сад и сюда, в дом.
— Дай мадерцы:
выпил бы из твоих золотых ручек! —
плача, говорил он.
Подумавши, он отложил исполнение до удобного случая и, отдавшись этой новой, сильно охватившей его задаче, прибавил шагу и пошел отыскивать Марка, чтобы
заплатить ему визит, хотя это
было не только не нужно в отношении последнего, но даже не совсем осторожно со стороны Райского.
Внезапный поцелуй Веры взволновал Райского больше всего. Он чуть не
заплакал от умиления и основал
было на нем дальние надежды, полагая, что простой случай, неприготовленная сцена, где он нечаянно высказался просто, со стороны честности и приличия, поведут к тому, чего он добивался медленным и трудным путем, — к сближению.
И совестно
было ему по временам, когда он трезво оглядывался вокруг, как это он довел себя до такой подчиненной роли перед девочкой, которая мудрит над ним, как над школьником, подсмеивается и
платит за всю его дружбу безнадежным равнодушием?
К вечеру весь город знал, что Райский провел утро наедине с Полиной Карповной, что не только шторы
были опущены, даже ставни закрыты, что он объяснился в любви, умолял о поцелуе,
плакал — и теперь страдает муками любви.
Но бабушка, по-женски, проникла в секрет их взаимных отношений и со вздохом заключила, что если тут и
есть что-нибудь, то с одной только стороны, то
есть со стороны лесничего, а Вера
платила ему просто дружбой или благодарностью, как еще вернее догадалась Татьяна Марковна, за «баловство».
Она вспомнила, что у ней где-то
есть нравоучительный роман, который еще она сама в молодости читывала и даже
плакала над ним.
— Ах, как это можно, я
плакать буду, не усну! — сказала она.
— Как вы смеете… говорить мне это? — сказала она, обливаясь слезами, — это ничего, что я
плачу. Я и о котенке
плачу, и о птичке
плачу. Теперь
плачу от соловья: он растревожил меня да темнота. При свечке или днем — я умерла бы, а не
заплакала бы… Я вас любила, может
быть, да не знала этого…
— Как вы странно говорите! — вдруг остановила она его, перестав
плакать, — вы никогда не
были таким, я вас никогда таким не видала! Разве вы такой, как давеча
были, когда с головой ушли в рожь, перепела передразнивали, а вчера за моим котенком на крышу лазили? Давно ли на мельнице нарочно выпачкались в муке, чтоб рассмешить меня!.. Отчего вы вдруг не такой стали?
— И надо
было после ее согласия заставить меня
плакать!..
— Любишь! — с жалостью сказал он, — Боже мой, какой счастливец! И чем он
заплатит тебе за громадность счастья, которое ты даешь? Ты любишь, друг мой,
будь осторожна: кому ты веришь!..
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы
плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря
было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
Он с жадностью
выпил стакан, торопя садовника сделать букет. Наконец тот кончил. Райский щедро
заплатил ему и, завернув в бумагу оба букета, осторожно и торопливо понес домой.
— Какой роскошный букет! — сказала Марфенька, тая от восторга и нюхая цветы. — А что же это такое? — вдруг прибавила она, чувствуя под букетом в руке что-то твердое. Это
был изящный porte-bouquet, убранный жемчугом, с ее шифром. — Ах, Верочка, и ты, и ты!.. Что это, как вы все меня любите!.. — говорила она, собираясь опять
заплакать, — и я ведь вас всех люблю… как люблю, Господи!.. Да как же и когда вы узнаете это; я не умею даже сказать!..
Марфенька печалилась и ревновала ее к сестре, но сказать боялась и потихоньку
плакала. Едва ли это
была не первая серьезная печаль Марфеньки, так что и она бессознательно приняла общий серьезно-туманный тон, какой лежал над Малиновкой и ее жителями.