Неточные совпадения
В самом
деле, у него чуть не погасла
вера в честь, честность, вообще в человека. Он, не желая, не стараясь, часто бегая прочь, изведал этот «чудесный мир» — силою своей впечатлительной натуры, вбиравшей в себя, как губка, все задевавшие его явления.
Он проворно раскопал свои папки, бумаги, вынес в залу, разложил на столе и с нетерпением ждал, когда
Вера отделается от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит к нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом
деле «хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…».
Райский решил платить
Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо того дулся
дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь слова два, и в этих двух словах проглядывает досада.
Иногда он
дня по два не говорил, почти не встречался с
Верой, но во всякую минуту знал, где она, что делает. Вообще способности его, устремленные на один, занимающий его предмет, изощрялись до невероятной тонкости, а теперь, в этом безмолвном наблюдении за
Верой, они достигли степени ясновидения.
На другой
день Райский чувствовал себя веселым и свободным от всякой злобы, от всяких претензий на взаимность
Веры, даже не нашел в себе никаких следов зародыша любви.
На другой, на третий
день его — хотя и не раздражительно, как недавно еще, но все-таки занимала новая, неожиданная, поразительная
Вера, его дальняя сестра и будущий друг.
Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон; молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда
Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый
день не знал, где она и что делает.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него
Вера: ему бы надо уйти на целый
день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый
день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
И Райский развлекался от мысли о
Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое
днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе
дня».
Вот тут Райский поверял себя, что улетало из накопившегося в
день запаса мыслей, желаний, ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все — и с ним оставалась только
Вера. Он с досадой вертелся в постели и засыпал — все с одной мыслью и просыпался с нею же.
«Вот и хорошо: поработаю еще над собой и исполню данное
Вере обещание», — думал он и не видал ее
дня по три.
В доме было тихо, вот уж и две недели прошли со времени пари с Марком, а Борис Павлыч не влюблен, не беснуется, не делает глупостей и в течение
дня решительно забывает о
Вере, только вечером и утром она является в голове, как по зову.
Случалось даже, что по нескольку
дней не бывало и раздражения, и
Вера являлась ему безразлично с Марфенькой: обе казались парой прелестных институток на выпуске, с институтскими тайнами, обожанием, со всею мечтательною теориею и взглядами на жизнь, какие только устанавливаются в голове институтки — впредь до опыта, который и перевернет все вверх
дном.
Он так целиком и хотел внести эту картину-сцену в свой проект и ею закончить роман, набросав на свои отношения с
Верой таинственный полупокров: он уезжает непонятый, не оцененный ею, с презрением к любви и ко всему тому, что нагромоздили на это простое и несложное
дело люди, а она останется с жалом — не любви, а предчувствия ее в будущем, и с сожалением об утрате, с туманными тревогами сердца, со слезами, и потом вечной, тихой тоской до замужества — с советником палаты!
Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь
дела не было, будет ли от этого хорошо
Вере или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой «жертвы».
— Ну, вот слава Богу! три
дня ходил как убитый, а теперь опять дым коромыслом пошел!.. А что
Вера: видел ты ее? — спросила Татьяна Марковна.
— Да, в самом
деле! То-то я все замечаю, что Па-шутка поминутно бегает куда-то и облизывается… Да и у всех в девичьей, и у Марфеньки тоже, рты черные… Ты не любишь варенья,
Вера?
— Пуще всего — без гордости, без пренебрежения! — с живостью прибавил он, — это все противоречия, которые только раздражают страсть, а я пришел к тебе с надеждой, что если ты не можешь
разделить моей сумасшедшей мечты, так по крайней мере не откажешь мне в простом дружеском участии, даже поможешь мне. Но я с ужасом замечаю, что ты зла,
Вера…
— Что тебе за
дело,
Вера? Не отвечай мне, но и не отталкивай, оставь меня. Я чувствую, что не только при взгляде твоем, но лишь — кто-нибудь случайно назовет тебя — меня бросает в жар и холод…
— Ах, какие вы — надоели! — с дружеской досадой сказала
Вера, — знайте свое
дело, правьте лошадьми!
Три
дня прожил лесничий по
делам в городе и в доме Татьяны Марковны, и три
дня Райский прилежно искал ключа к этому новому характеру, к его положению в жизни и к его роли в сердце
Веры.
— Что это за лесничий? — спросил на другой же
день Райский, забравшись пораньше к
Вере, — и что он тебе?
Но через
день, через два прошло и это, и, когда
Вера являлась к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного горел у ней огонь в комнате по ночам.
Татьяна Марковна
разделяла со многими другими
веру в печатное слово вообще, когда это слово было назидательно, а на этот раз, в столь близком ее сердцу
деле, она поддалась и некоторой суеверной надежде на книгу, как на какую-нибудь ладанку или нашептыванье.
Вера думала, что отделалась от книжки, но неумолимая бабушка без нее не велела читать дальше и сказала, что на другой
день вечером чтение должно быть возобновлено.
Вера с тоской взглянула на Райского. Он понял ее взгляд и предложил лучше погулять.
Но
Вера не смотрела. Она отодвигала кучу жемчуга и брильянты, смешивала их с Марфенькиными и объявила, что ей немного надо. Бабушка сердилась и опять принималась разбирать и
делить на две половины.
Райский почти не спал целую ночь и на другой
день явился в кабинет бабушки с сухими и горячими глазами.
День был ясный. Все собрались к чаю.
Вера весело поздоровалась с ним. Он лихорадочно пожал ей руку и пристально поглядел ей в глаза. Она — ничего, ясна и покойна…
— Ах,
Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… — говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их.
Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
— Прощайте,
Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите слова, делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а на пункте счастья мы все там же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или делать из него каждый
день нового героя романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть
дела…
Вера, на другой
день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
Через
день пришел с Волги утром рыбак и принес записку от
Веры с несколькими ласковыми словами. Выражения: «милый брат», «надежды на лучшее будущее», «рождающаяся искра нежности, которой не хотят дать ходу» и т. д., обдали Райского искрами счастья.
Когда он отрывался от дневника и трезво жил
день, другой,
Вера опять стояла безукоризненна в его уме. Сомнения, подозрения, оскорбления — сами по себе были чужды его натуре, как и доброй, честной натуре Отелло. Это были случайные искажения и опустошения, продукты страсти и неизвестности, бросавшей на все ложные и мрачные краски.
И надо было бы тотчас бежать, то есть забывать
Веру. Он и исполнил часть своей программы. Поехал в город кое-что купить в дорогу. На улице он встретил губернатора. Тот упрекнул его, что давно не видать? Райский отозвался нездоровьем и сказал, что уезжает на
днях.
На другой
день к вечеру он получил коротенький ответ от
Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово было подчеркнуто) — и для того она сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает в тот же
день, то есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь город и огорчил бы бабушку.
— Что с тобой,
Вера? в тебе какая-то перемена! — прошептал Райский подозрительно, не
разделяя ее бурной веселости и стараясь подвести ее к свету.
Райский на другой
день с любопытством ждал пробуждения
Веры. Он забыл о своей собственной страсти, воображение робко молчало и ушло все в наблюдение за этой ползущей в его глазах, как «удав», по его выражению, чужой страстью, выглянувшей из
Веры, с своими острыми зубами.
Выстрелы на
дне обрыва и прогулки туда
Веры — конечно, факты, но бабушка против этих фактов и могла бы принять меры, то есть расставила бы домашнюю полицию с дубинами, подкараулила бы любовника и нанесла бы этим еще новый удар
Вере.
Прошло два
дня. По утрам Райский не видал почти
Веру наедине. Она приходила обедать, пила вечером вместе со всеми чай, говорила об обыкновенных предметах, иногда только казалась утомленною.
Но вот два
дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять
дней. Райский рассчитывал, что в
день рождения Марфеньки, послезавтра,
Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой
день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча.
Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
— Видите свою ошибку,
Вера: «с понятиями о любви», говорите вы, а
дело в том, что любовь не понятие, а влечение, потребность, оттого она большею частию и слепа. Но я привязан к вам не слепо. Ваша красота, и довольно редкая — в этом Райский прав — да ум, да свобода понятий — и держат меня в плену долее, нежели со всякой другой!
Притом одна материальная победа, обладание
Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он, уходя, злился не за то, что красавица
Вера ускользает от него, что он тратил на нее время, силы, забывал «
дело». Он злился от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое сердце
Веры, но не одолел ее ума и воли.
Он хотел плюнуть с обрыва — и вдруг окаменел на месте. Против его воли, вопреки ярости, презрению, в воображении — тихо поднимался со
дна пропасти и вставал перед ним образ
Веры, в такой обольстительной красоте, в какой он не видал ее никогда!
Татьяна Марковна, узнавши от Марфеньки, что
Вера нездорова и не выйдет целый
день, пришла наведаться сама. Она бегло взглянула на
Веру и опустилась на диван.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила
Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в
день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
Татьяна Марковна была так весела, беспечна, празднуя
день рожденья Марфеньки и обдумывая, чем бы особенно отпраздновать через две недели именины
Веры, чтоб не обойти внимательностью одну перед другой, хотя
Вера и объявила наотрез, что в именины свои уедет к Анне Ивановне Тушиной или к Наталье Ивановне.
У него сердце сжалось от этих простых слов; он почувствовал, что он в самом
деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль
Веры.
— Там похоронена и ваша «чистая»
Вера: ее уж нет больше… Она на
дне этого обрыва…
— Вот это другое
дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро,
Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…
Все слышали, что
Вера Васильевна больна, и пришли наведаться. Татьяна Марковна объявила, что
Вера накануне прозябла и на два
дня осталась в комнате, а сама внутренне страдала от этой лжи, не зная, какая правда кроется под этой подложной болезнью, и даже не смела пригласить доктора, который тотчас узнал бы, что болезни нет, а есть моральное расстройство, которому должна быть причина.
Вера была не в лучшем положении. Райский поспешил передать ей разговор с бабушкой, — и когда, на другой
день, она, бледная, измученная, утром рано послала за ним и спросила: «Что бабушка?» — он, вместо ответа, указал ей на Татьяну Марковну, как она шла по саду и по аллеям в поле.