Неточные совпадения
Иногда он дня по два не
говорил, почти не встречался с
Верой, но во всякую минуту знал, где она, что делает. Вообще способности его, устремленные на один, занимающий его предмет, изощрялись до невероятной тонкости, а теперь, в этом безмолвном наблюдении за
Верой, они достигли степени ясновидения.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет —
Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как
говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
— Да… правильные черты лица, свежесть, много блеску… —
говорил он монотонно и, взглянув сбоку на
Веру, страстно вздрогнул. Красота Беловодовой погасла в его памяти.
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала
Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы
говорите, что она «выше мира». Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я…
Все прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия — пропали из глаз. Одна
Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал глаза перед ней, клонил голову и мысленно
говорил...
— Хорошо, хорошо, прикажите — и мы… Allons, chère [Пойдемте, дорогая (фр.).]
Вера Васильевна! — торопливо
говорила Крицкая, уводя
Веру.
— Я заметил, что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе,
Вера: ты реши за меня, и что ты дашь, то и возьму. Обо мне забудь,
говори только за себя и для себя.
—
Говори, — приставала она и начала шарить в карманах у себя, потом в шкатулке. — Какие такие ключи: кажется, у меня все! Марфенька, поди сюда: какие ключи изволила увезти с собой
Вера Васильевна?
— Ну, а попадья что? Скажите мне про нее: за что любит ее
Вера, если у ней, как вы
говорите, даже характера нет?
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока
Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна — Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял:
говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
Бабушка раза два покосилась на нее, но, не заметив ничего особенного, по-видимому, успокоилась. Райский пополнил поручение
Веры и рассеял ее живые опасения, но искоренить подозрения не мог. И все трое,
поговорив о неважных предметах, погрузились в задумчивость.
— А что ж делать? Вот, чтоб этого не терпеть, —
говорила бабушка, стороной глядя на
Веру, — и надо бы было этой Кунигунде спроситься у тех, кто уже пожил и знает, что значит страсти.
«Как остеречь тебя? „Перекрестите!“
говорит, — вспоминала она со страхом свой шепот с
Верой. — Как узнать, что у ней в душе? Утро вечера мудренее, а теперь лягу…» — подумала потом.
—
Говори мне, что я гадок, если я гадок,
Вера, а не бросай камень в то, чего не понимаешь.
— Что ты хочешь сказать этими вопросами,
Вера? Может быть, я
говорил и многим, но никогда так искренно…
— Нет, нет,
говори,
говорите! — сказали все, кроме
Веры.
— Уж он в книжную лавку ходил с ними: «Вот бы, —
говорит купцам, — какими книгами торговали!..» Ну, если он проговорится про вас, Марк! — с глубоким и нежным упреком сказала
Вера. — То ли вы обещали мне всякий раз, когда расставались и просили видеться опять?
— Ах,
Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… —
говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
— Пять минут назад ты была тверда,
Вера… —
говорил он, бледный, и тоже не менее ее взволнованный выстрелом.
—
Вера!
Вера! — в ужасе
говорил Райский, протягивая ей руки, чтоб ей помешать.
Ему предчувствие
говорило, что это последний опыт, что в
Вере он или найдет, или потеряет уже навсегда свой идеал женщины, разобьет свою статую в куски и потушит диогеновский фонарь.
— Эк его разбирает! —
говорил Егорка, — врезамшись, должно быть, в
Веру Васильевну…
— Ты колдунья,
Вера. Да, сию минуту я упрекал тебя, что ты не оставила даже слова! —
говорил он растерянный, и от страха, и от неожиданной радости, которая вдруг охватила его. — Да как же это ты!.. В доме все
говорили, что ты уехала вчера…
—
Вера! ты нездорова, ты бы
поговорила с бабушкой… — серьезно сказал он.
— Что тебе нужно,
Вера, зачем ты не даешь мне покоя? Через час я уеду!.. — резко и сухо
говорил он, и сам все шел к ней.
— Бабушке сказать… —
говорил он, бледный от страха, — позволь мне,
Вера… отдай мое слово назад.
— Что? — отряхивая волосы от лица,
говорила она, — узнаете вашу
Веру? Где эта «красота», которой вы пели гимны?
— Что я могу сделать,
Вера? —
говорил он тихо, вглядываясь в ее исхудавшее лицо и больной блеск глаз. — Скажи мне, я готов умереть…
Он был задумчив, угрюм, избегал вопросительных взглядов бабушки, проклиная слово, данное
Вере, не
говорить никому, всего меньше Татьяне Марковне, чем и поставлен был в фальшивое положение.
— Что-то с
Верой неладно! —
говорила она, качая головой.
— Виноват,
Вера, я тоже сам не свой! —
говорил он, глубоко тронутый ее горем, пожимая ей руку, — я вижу, что ты мучаешься — не знаю чем… Но — я ничего не спрошу, я должен бы щадить твое горе — и не умею, потому что сам мучаюсь. Я приду ужо, располагай мною…
— Послушай,
Вера, я хотел у тебя кое-что спросить, — начал он равнодушным голосом, — сегодня Леонтий упомянул, что ты читала книги в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них не
говорила. Правда это?
Прошло два дня. По утрам Райский не видал почти
Веру наедине. Она приходила обедать, пила вечером вместе со всеми чай,
говорила об обыкновенных предметах, иногда только казалась утомленною.
— Мне кажется,
Вера, у тебя есть помощь сильнее моей, и ты напрасно надеялась на меня. Ты и без меня не пойдешь туда… — тихо
говорил он, стоя на пороге часовни.
— Пойдем,
Вера, домой, к бабушке сейчас! —
говорил он настойчиво, почти повелительно. — Открой ей всё…
— Что ты
говоришь,
Вера! — шептал он в ужасе, — ты не помнишь себя. Куда ты?
— Мы опять заводим эту нескончаемую полемику,
Вера! Мы сошлись в последний раз сегодня — вы сами
говорите. Надо же кончить как-нибудь эту томительную пытку и сойти с горячих угольев!
— Пусть драпировка, — продолжала
Вера, — но ведь и она, по вашему же учению, дана природой, а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне,
говорите, что любите, — вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?
— Видите свою ошибку,
Вера: «с понятиями о любви»,
говорите вы, а дело в том, что любовь не понятие, а влечение, потребность, оттого она большею частию и слепа. Но я привязан к вам не слепо. Ваша красота, и довольно редкая — в этом Райский прав — да ум, да свобода понятий — и держат меня в плену долее, нежели со всякой другой!
— Не
говорите и вы этого,
Вера. Не стал бы я тут слушать и читать лекции о любви! И если б хотел обмануть, то обманул бы давно — стало быть, не могу…
— Послушайте,
Вера, оставим спор. Вашими устами
говорит та же бабушка, только, конечно, иначе, другим языком. Все это годилось прежде, а теперь потекла другая жизнь, где не авторитеты, не заученные понятия, а правда пробивается наружу…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня,
Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз»,
говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Мы не договорились до главного — и, когда договоримся, тогда я не отскочу от вашей ласки и не убегу из этих мест… Я бы не бежал от этой
Веры, от вас. Но вы навязываете мне другую… Если у меня ее нет: что мне делать — решайте,
говорите,
Вера!
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите,
Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что
говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
— Да… скорее же вон отсюда! Прощайте,
Вера… —
говорил и он не своим голосом.
Про
Веру сказали тоже, когда послали ее звать к чаю, что она не придет. А ужинать просила оставить ей,
говоря, что пришлет, если захочет есть. Никто не видал, как она вышла, кроме Райского.
— Вы нездоровы сегодня,
Вера Васильевна, — сказал он задумчиво, — я лучше отложу до другого раза. Вы не ошиблись, я хотел
поговорить с вами…
— Что такое вы
говорите? Я ничего не понимаю… Объясните,
Вера Васильевна, — прошептал он, обмахивая лицо платком.
— Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо
говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро,
Вера Васильевна. Я вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…