Неточные совпадения
В доме тянулась бесконечная анфилада обитых штофом
комнат; темные тяжелые резные шкафы, с старым фарфором и серебром, как саркофаги, стояли по стенам с тяжелыми же диванами и стульями рококо, богатыми, но жесткими, без комфорта. Швейцар походил на Нептуна; лакеи пожилые и молчаливые, женщины
в темных платьях и чепцах. Экипаж высокий, с шелковой бахромой, лошади старые, породистые, с длинными шеями и спинами, с побелевшими от старости губами, при езде крупно кивающие головой.
Комната Софьи смотрела несколько веселее прочих, особенно когда присутствовала
в ней сама хозяйка: там были цветы, ноты, множество современных безделок.
Но цветы стояли
в тяжелых старинных вазах, точно надгробных урнах, горка массивного старого серебра придавала еще больше античности
комнате. Да и тетки не могли видеть беспорядка: чуть цветы раскинутся
в вазе прихотливо, входила Анна Васильевна, звонила девушку
в чепце и приказывала собрать их
в симметрию.
— Ах, только не у всех, нет, нет! И если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с вами, с этой скучной
комнатой? Цветы не будут стоять так симметрично
в вазах, и все здесь заговорит о любви.
Райский лет десять живет
в Петербурге, то есть у него там есть приют, три порядочные
комнаты, которые он нанимает у немки и постоянно оставляет квартиру за собой, а сам редко полгода выживал
в Петербурге с тех пор, как оставил службу.
В службе название пустого человека привинтилось к нему еще крепче. От него не добились ни одной докладной записки, никогда не прочел он ни одного дела, между тем вносил веселье, смех и анекдоты
в ту
комнату, где сидел. Около него всегда куча народу.
Неохотно дала ему ключи от него бабушка, но отказать не могла, и он отправился смотреть
комнаты,
в которых родился, жил и о которых осталось у него смутное воспоминание.
Со страхом и замиранием
в груди вошел Райский
в прихожую и боязливо заглянул
в следующую
комнату: это была зала с колоннами,
в два света, но до того с затянутыми пылью и плесенью окнами, что
в ней было, вместо двух светов, двое сумерек.
Но Верочка обегала все углы и уже возвращалась сверху, из внутренних
комнат, которые,
в противоположность большим нижним залам и гостиным, походили на кельи, отличались сжатостью, уютностью и смотрели окнами на все стороны.
В лавке были сукна и материи,
в другой
комнате — сыр и леденцы, и пряности, и даже бронза.
Там жилым пахло только
в одном уголке, где она гнездилась, а другие двадцать
комнат походили на покои
в старом бабушкином доме.
Комнат в доме сколько! учителей, мамзелей, гувернанток, приживалок, горничных… и долгов на доме сколько!
Оба такие чистенькие, так свежо одеты; он выбрит, она
в седых буклях, так тихо говорят, так любовно смотрят друг на друга и так им хорошо
в темных, прохладных
комнатах, с опущенными шторами. И
в жизни, должно быть, хорошо!
Он пошел
в мастерскую профессора и увидел снившуюся ему картину: запыленную
комнату, завешанный свет, картины, маски, руки, ноги, манекен… все.
— Не может быть: это двое делали, — отрывисто отвечал профессор и, отворив дверь
в другую
комнату, закричал: — Иван Иванович!
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые
комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала
в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда
в свете заговорили, что надо знать по-русски почти так же хорошо, как по-французски…
Мне стало стыдно, я ушла и плакала
в своей
комнате, потом уж никогда ни о чем его не спрашивала…
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла
в другую
комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы…
Вдруг он шагнул
в ее мрачную тень: эта маленькая, бедная
комната и
в ней угасающая, подкошенная жизнь.
А его резали ножом, голова у него горела. Он вскочил и ходил с своей картиной
в голове по
комнате, бросаясь почти
в исступлении во все углы, не помня себя, не зная, что он делает. Он вышел к хозяйке, спросил, ходил ли доктор, которому он поручил ее.
— Известно что: смотрели ее, слушали ее грудь, выходили
в другую
комнату, молча пожимали плечами и, сжав
в кулак сунутую ассигнацию, застегивали фрак и проворно исчезали.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная
в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по
комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд
в улицу,
в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей
в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Однако, продолжая сравнение Кирилова, он мысленно сравнил себя с тем юношей, которому неудобно было войти
в царствие небесное. Он задумчиво ходил взад и вперед по
комнате.
Он развернул портрет, поставил его
в гостиной на кресло и тихо пошел по анфиладе к
комнатам Софьи. Ему сказали внизу, что она была одна: тетки уехали к обедне.
Она сделала движение, встала, прошлась по
комнате, оглядывая стены, портреты, глядя далеко
в анфиладу
комнат и как будто не видя выхода из этого положения, и с нетерпением села
в кресло.
Бабушка припрятала все ваши рисунки, портреты, тетради, все вещи — и берегла там, вот
в этой темной
комнате, где у ней хранится серебро, брильянты, кружева…
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые
комнаты, потому что
в них живет единственная женщина
в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий голос Марфеньки из другой
комнаты, куда она вышла, и она впорхнула, веселая, живая, резвая с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела то на бабушку, то на Райского,
в недоумении. Бабушка сильно расходилась.
— Я жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте
комнату в мезонине — и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил он ее.
— Кто там? — послышался голос из другой
комнаты, и
в то же время зашаркали туфли и показался человек, лет пятидесяти,
в пестром халате, с синим платком
в руках.
Уж у Уленьки не раз скалились зубы на его фигуру и рассеянность, но товарищи, особенно Райский, так много наговорили ей хорошего о нем, что она ограничивалась только своим насмешливым наблюдением, а когда не хватало терпения, то уходила
в другую
комнату разразиться смехом.
— Вынь все из него и положи
в моей
комнате, — сказал он, — а чемодан вынеси куда-нибудь на чердак. — Вам, бабушка, и вам, милые сестры, я привез кое-какие безделицы на память… Надо бы принести их сюда…
Райский тоже, увидя свою
комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала,
в котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
В ее
комнате было все уютно, миниатюрно и весело. Цветы на окнах, птицы, маленький киот над постелью, множество разных коробочек, ларчиков, где напрятано было всякого добра, лоскутков, ниток, шелков, вышиванья: она славно шила шелком и шерстью по канве.
Он с любопытством переступил порог, оглядел
комнату и — обманулся
в ожидании: там ничего не было!
Савелий, с опущенными глазами, неловко и тяжело переступил порог
комнаты и стал
в углу.
Он взял свечу и скрылся
в другую
комнату.
— Да, оставь козла
в огороде! А книги-то? Если б можно было передвинуть его с креслом сюда,
в темненькую
комнату, да запереть! — мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. — С ним после и не разделаешься! — сказал он, — да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!
Марина принесла бутылку рому, лимон, сахар, и жжёнка запылала. Свечи потушили, и синее пламя зловещим блеском озарило
комнату. Марк изредка мешал ложкой ром; растопленный на двух вилках сахар, шипя, капал
в чашку. Марк время от времени пробовал, готова ли жжёнка, и опять мешал ложкой.
Райский начал ходить по
комнате, вдумываясь
в этот новый вопрос.
Райский хотел было пойти сесть за свои тетради «записывать скуку», как увидел, что дверь
в старый дом не заперта. Он заглянул
в него только мельком, по приезде, с Марфенькой, осматривая
комнату Веры. Теперь вздумалось ему осмотреть его поподробнее, он вступил
в сени и поднялся на лестницу.
У него лениво стали тесниться бледные воспоминания о ее ласках, шепоте, о том, как она клала детские его пальцы на клавиши и старалась наигрывать песенку, как потом подолгу играла сама, забыв о нем, а он слушал, присмирев у ней на коленях, потом вела его
в угловую
комнату, смотреть на Волгу и Заволжье.
Заглянув
в свою бывшую спальню,
в две, три другие
комнаты, он вошел
в угловую
комнату, чтоб взглянуть на Волгу. Погрузясь
в себя, тихо и задумчиво отворил он ногой дверь, взглянул и… остолбенел.
Она не стыдливо, а больше с досадой взяла и выбросила
в другую
комнату кучу белых юбок, принесенных Мариной, потом проворно прибрала со стульев узелок, брошенный, вероятно, накануне вечером, и подвинула к окну маленький столик. Все это
в две, три минуты, и опять села перед ним на стуле свободно и небрежно, как будто его не было.
— Не делать таких больших глаз, вот как теперь! — подсказала она, — не ходить без меня
в мою
комнату, не допытываться, что я люблю, что нет…
— Послушайте, Вера: дайте мне
комнату здесь
в доме — мы будем вместе читать, учиться… хотите учиться?
— Марфенька! — закричал он у лестницы, ведущей
в Марфенькину
комнату, — Верочка приехала!
Она столько вносила перемены с собой, что с ее приходом как будто падал другой свет на предметы; простая
комната превращалась
в какой-то храм, и Вера, как бы ни запрятывалась
в угол, всегда была на первом плане, точно поставленная на пьедестал и освещенная огнями или лунным светом.
Викентьев сделал важную мину, стал посреди
комнаты, опустил бороду
в галстук, сморщился, поднял палец вверх и дряблым голосом произнес: «Молодой человек! твои слова потрясают авторитет старших!..»
Марфенька надулась, а Викентьев постоял минуты две
в недоумении, почесывая то затылок, то брови, потом вместо того, чтоб погладить волосы, как делают другие, поерошил их, расстегнул и застегнул пуговицу у жилета, вскинул легонько фуражку вверх и, поймав ее, выпрыгнул из
комнаты, сказавши: «Я за нотами и за книгой — сейчас прибегу…» — и исчез.