Неточные совпадения
Он
вышел в гостиную, а она подошла к горке, взяла флакон, налила несколько капель одеколона на руку и задумчиво понюхала, потом оправилась
у зеркала и
вышла в гостиную.
«Как это он? и отчего так
у него
вышло живо, смело, прочно?» — думал Райский, зорко вглядываясь и в штрихи и в точки, особенно в две точки, от которых глаза вдруг ожили. И много ставил он потом штрихов и точек, все хотел схватить эту жизнь, огонь и силу, какая была в штрихах и полосах, так крепко и уверенно начерченных учителем. Иногда он будто и ловил эту тайну, и опять ускользала она
у него.
А его резали ножом, голова
у него горела. Он вскочил и ходил с своей картиной в голове по комнате, бросаясь почти в исступлении во все углы, не помня себя, не зная, что он делает. Он
вышел к хозяйке, спросил, ходил ли доктор, которому он поручил ее.
— В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не
выйдете на широкую дорогу.
У вас недостает упорства, есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот и тут, смотрите, руки только что намечены, и неверно, плечи несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
Он даже быстро схватил новый натянутый холст, поставил на мольберт и начал мелом крупно чертить молящуюся фигуру. Он вытянул
у ней руку и задорно, с яростью, выделывал пальцы; сотрет, опять начертит, опять сотрет — все не
выходит!
Наконец она
вышла, причесанная, одетая, в шумящем платье. Она, не глядя на него, стала
у зеркала и надевала браслет.
В самом деле ей нечего было ужасаться и стыдиться: граф Милари был
у ней раз шесть, всегда при других, пел, слушал ее игру, и разговор никогда не
выходил из пределов обыкновенной учтивости, едва заметного благоухания тонкой и покорной лести.
«Где же тут роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала может
выйти разве пролог к роману! а самый роман — впереди, или вовсе не будет его! Какой роман найду я там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не роман
у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
— Иной думает
у нас, что
вышел в люди, а в самом-то деле он
вышел в свиньи…
— Так
у вас еще не
выходят девушки, а отдают их — бабушка! Есть ли смысл в этом…
«Да, из них
выйдет роман, — думал он, — роман, пожалуй, верный, но вялый, мелкий, —
у одной с аристократическими,
у другой с мещанскими подробностями. Там широкая картина холодной дремоты в мраморных саркофагах, с золотыми, шитыми на бархате, гербами на гробах; здесь — картина теплого летнего сна, на зелени, среди цветов, под чистым небом, но все сна, непробудного сна!»
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка
у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не
выйдет по-твоему…
Но, несмотря на страсть к танцам, ждет с нетерпением лета, поры плодов, любит, чтобы много вишен уродилось и арбузы
вышли большие, а яблоков народилось бы столько, как ни
у кого в садах.
— Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не
выйдет из вас ничего, кроме того, что
вышло, то есть очень мало. Много этаких
у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня!
Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы
у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— Так это за то, что
у меня деньжонки водятся да дом есть, и надо замуж
выходить: богадельня, что ли, ему достался мой дом? И дом не мой, а твой. И он сам не беден…
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил он, целуя руку
у старушки, потом
у Марфеньки, хотя Марфенька отдернула свою, но
вышло так, что он успел дать летучий поцелуй. — Опять нельзя — какие вы!.. — сказал он. — Вот я принес вам…
Яков с Кузьмой провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они
выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь, не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около дома, трогал замок
у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам глазами, не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
Как
у них
выходит все слито, связано между собой, так что ничего тронуть и пошевелить нельзя?
Но домашние средства не успокоили старика. Он ждал, что завтра завернет к нему губернатор, узнать, как было дело, и выразить участие, а он предложит ему
выслать Райского из города, как беспокойного человека, а Бережкову обязать подпиской не принимать
у себя Волохова.
Но все же ей было неловко — не от одного только внутреннего «противоречия с собой», а просто оттого, что
вышла история
у ней в доме, что выгнала человека старого, почтен… нет, «серьезного», «со звездой»…
Он только хотел уличить ее, что он там караулил и что ее не было, но удержался, зато
у него вырвался взгляд изумления и был ею замечен. Но она даже не дала себе труда объясниться, отчего
вышло противоречие и каким путем она воротилась с берега.
— Как кому? Марфеньке советовал любить, не спросясь бабушки: сам посуди, хорошо ли это? Я даже не ожидала от тебя! Если ты сам
вышел из повиновения
у меня, зачем же смущать бедную девушку?
Он глядел на Веру. Она встала, поцеловала руку
у бабушки, вместо поклона взглядом простилась с остальными и
вышла.
Едва Вера
вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо шел сзади. Она подошла к роще, постояла над обрывом, глядя в темную бездну леса, лежащую
у ее ног, потом завернулась в мантилью и села на свою скамью.
Из этих волн звуков очертывалась
у него в фантазии какая-то музыкальная поэма: он силился уловить тайну создания и три утра бился, изведя толстую тетрадь нотной бумаги. А когда сыграл на четвертое утро написанное,
вышла… полька-редова, но такая мрачная и грустная, что он сам разливался в слезах, играя ее.
От него я добился только — сначала, что кузина твоя — a pousse la chose trop loin… qu’elle a fait un faux pas… а потом — что после визита княгини Олимпиады Измайловны, этой гонительницы женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли, в окнах опустили шторы, Софья Николаевна сидит
у себя запершись, и все обедают по своим комнатам, и даже не обедают, а только блюда приносятся и уносятся нетронутые, — что трогает их один Николай Васильевич, но ему запрещено
выходить из дома, чтоб как-нибудь не проболтался, что граф Милари и носа не показывает в дом, а ездит старый доктор Петров, бросивший давно практику и в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником, по словам старой, забытой хроники — прибавлю в скобках).
Она
выходила гулять, когда он пришел. Глаза
у ней были, казалось, заплаканы, нервы видимо упали, движения были вялы, походка медленна. Он взял ее под руку, и так как она направлялась из сада к полю, он думал, что она идет к часовне, повел ее по лугу и по дорожке туда.
— Мой грех! — сказала она, будто простонала, положив руки на голову, и вдруг ускоренными шарами пошла дальше,
вышла к Волге и стала неподвижно
у воды.
Но
у него оказался излишек от взятой из дома суммы. Крестясь поминутно, он
вышел из церкви и прошел в слободу, где оставил и излишек, и пришел домой «веселыми ногами», с легким румянцем на щеках и на носу.
И точно,
у ней одни мякоти. Она насидела их
у себя в своей комнате, сидя тридцать лет на стуле
у окна, между бутылями с наливкой, не
выходя на воздух, двигаясь тихо, только около барыни да в кладовые. Питалась она одним кофе да чаем, хлебом, картофелем и огурцами, иногда рыбою, даже в мясоед.
Когда Яков
вышел, она задумчиво подышала в наперсток и хотела продолжать работу, но руки
у ней вдруг упали вместе с работой на колени.
Вера, узнав, что Райский не
выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился
у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и, смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
«А отчего
у меня до сих пор нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти
вышли говорящи, „в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук“, — думал он. А портрета Веры нет; ужели он уедет без него!.. Теперь ничто не мешает, страсти
у него нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами будет она, как живая…
Он касался кистью зрачка на полотне, думал поймать правду — и ловил правду чувства, а там, в живом взгляде Веры, сквозит еще что-то, какая-то спящая сила. Он клал другую краску, делал тень — и как ни бился, — но
у него
выходили ее глаза и не
выходило ее взгляда.
— Старый вор Тычков отмстил нам с тобой! Даже и обо мне где-то
у помешанной женщины откопал историю… Да ничего не
вышло из того… Люди к прошлому равнодушны, — а я сама одной ногой в гробу и о себе не забочусь. Но Вера…
— В городе заметили, что
у меня в доме неладно; видели, что вы ходили с Верой в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали… вот откуда
вышла сплетня!
— Она гуляла задумчиво одна… — тихо говорил он, а Полина Карповна, играя цепочкой его часов, подставляла свое ухо к его губам. — Я шел по ее следам, хотел наконец допроситься
у ней ответа… она сошла несколько шагов с обрыва, как вдруг навстречу ей
вышел…
Райский
вышел от нее, и все вылетело
у него из головы: осталась — одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину…