Неточные совпадения
Как это так
выходит, что
у человека умного высказанное им гораздо глупее того, что в нем остается?
Наконец из калитки
вышел какой-то чиновник, пожилой; судя по виду, спал, и его нарочно разбудили; не то что в халате, а так, в чем-то очень домашнем; стал
у калитки, заложил руки назад и начал смотреть на меня, я — на него.
Когда
у него умер отец, он
вышел, и я два года его не видал, а через два года встретил на улице.
Может, я очень худо сделал, что сел писать: внутри безмерно больше остается, чем то, что
выходит в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только
у скверных людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
У подъезда дома вдруг прогремела карета; швейцар отворил двери, и из дому
вышла садиться в карету дама, пышная, молодая, красивая, богатая, в шелку и бархате, с двухаршинным хвостом.
И вот,
у Дергачева, с первого почти столкновения не выдержал: ничего не выдал, конечно, но болтал непозволительно;
вышел позор.
Но
у меня
вышла целая пирамида.
Уж одно слово, что он фатер, — я не об немцах одних говорю, — что
у него семейство, он живет как и все, расходы как и
у всех, обязанности как и
у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что, став Ротшильдом или даже только пожелав им стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом
выхожу из общества.
Да и вообще до сих пор, во всю жизнь, во всех мечтах моих о том, как я буду обращаться с людьми, —
у меня всегда
выходило очень умно; чуть же на деле — всегда очень глупо.
У меня накипело. Я знал, что более мы уж никогда не будем сидеть, как теперь, вместе и что,
выйдя из этого дома, я уж не войду в него никогда, — а потому, накануне всего этого, и не мог утерпеть. Он сам вызвал меня на такой финал.
Но Татьяна Павловна хмурилась; она даже не обернулась на его слова и продолжала развязывать кулек и на поданные тарелки раскладывать гостинцы. Мать тоже сидела в совершенном недоумении, конечно понимая и предчувствуя, что
у нас
выходит неладно. Сестра еще раз меня тронула за локоть.
Я уйду, а потом в другом месте где-нибудь и
у кого-нибудь спрошу: в какую заставу идти, если в такой-то город, ну и
выйду, и пойду, и пойду.
— Я привык. А вот что вижу вас
у себя, то никак не могу к тому привыкнуть после всего, что
вышло внизу.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить
у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого
выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу непременно надо было быть обратно на Фонтанке
у Васина (которого чаще всего можно было застать дома в двенадцать часов), то и спешил я не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился
выходить.
«
Вышла, думаю, она», — шагнула это я, ан
у кровати, смотрю, в углу,
у двери, как будто она сама и стоит.
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился
выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что
у меня дела и ждать больше не могу.
Выйдя на улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В голове
у меня ничего не вязалось. Шел я тихо и, кажется, прошел очень много, шагов пятьсот, как вдруг почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидел Лизу: она догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а на капельку и лукавое, было в ее сияющем взгляде.
— Развить? — сказал он, — нет, уж лучше не развивать, и к тому же страсть моя — говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так
выходит, что в конце изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь. До свидания, дорогой князь:
у вас я всегда непростительно разболтаюсь.
Через минуту отправился и Дарзан, условившись с князем непременно встретиться завтра в каком-то уже намеченном
у них месте — в игорном доме разумеется.
Выходя, он крикнул что-то Стебелькову и слегка поклонился и мне. Чуть он
вышел, Стебельков вскочил с места и стал среди комнаты, подняв палец кверху...
Я, конечно, обращался к нему раз, недели две тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам не взял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мне показалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так как я третировал его решительно свысока во все разы, как встречал
у князя, то гордо прервал всякую мысль об особенных условиях и
вышел, несмотря на то что он гнался за мной до дверей; я тогда взял
у князя.
— Он мне сказал; не беспокойтесь, так, мимо речи, к слову
вышло, к одному только слову, не нарочно. Он мне сказал. А можно было
у него не брать. Так или не так?
— Давеча
у него Нащокин говорил, что будто бы Катерина Николавна замуж
выходит за барона Бьоринга: поверьте, что он перенес это известие как нельзя лучше, будьте уверены.
Да и сказано было так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса, потому что во все время, как я
у ней был вчера, я почему-то был как сбитый с толку: сидел, мямлил и не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она куда-то собиралась, как
вышло после, и видимо была рада, когда я стал уходить.
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал
у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам не зная как и для чего, и, не взглянув на нее, быстро
вышел.
— Твоя мать — совершенная противоположность иным нашим газетам,
у которых что ново, то и хорошо, — хотел было сострить Версилов поигривее и подружелюбнее; но
у него как-то не
вышло, и он только пуще испугал маму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что уж отобедала, уселась подле мамы на диване.
У нас в прошлый раз действительно
вышел разговор в этом роде; мама была очень огорчена и встревожена. Выслушав меня теперь, она улыбнулась мне, как ребенку...
Я с ними простился и
вышел, подумывая о шансах увидеться сегодня с Версиловым; мне очень надо было переговорить с ним, а давеча нельзя было. Я сильно подозревал, что он дожидается
у меня на квартире. Пошел я пешком; с тепла принялось слегка морозить, и пройтись было очень приятно.
— Я ее чрезвычайно успел удивить сегодня, сообщив ей самую свежеиспеченную светскую новость о том, что Катерина Николаевна Ахмакова
выходит за барона Бьоринга, — сказал я вдруг, как будто вдруг что-то сорвалось
у меня.
— Никто ничего не знает, никому из знакомых он не говорил и не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а про Стебелькова этого я знаю только, что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего не известно, и вот только не знаю, почему и как это
у вас вчера
вышло.
— Только все-таки «за что ты его полюбила — вот вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже на меня произнесла «вот вопрос!». И при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она
вышла,
у меня опять защемило сердце.
— Этого я уж не знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем
у меня вчера утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей
выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
Вот этот денщик и указал на допросе
у офицеров, когда
вышла сплетня, на Степанова, то есть что я этому Степанову рассказывал.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело не в том: что бы там ни
вышло и хотя бы эти записки были
у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Cette jeune belle de la vieillesse de David — c'est tout un poème, [Эта юная красавица старого Давида — это же целая поэма (франц.).] а
у Поль де Кока
вышла бы из этого какая-нибудь scène de bassinoir, [Здесь: альковная сцена (франц.).] и мы бы все смеялись.
Он не договорил. Тяжелое, ужасное было
у него лицо. Мы уже
выходили.
Разом
вышла и другая история: пропали деньги в банке, под носом
у Зерщикова, пачка в четыреста рублей. Зерщиков указывал место, где они лежали, «сейчас только лежали», и это место оказывалось прямо подле меня, соприкасалось со мной, с тем местом, где лежали мои деньги, то есть гораздо, значит, ближе ко мне, чем к Афердову.
Стал жалостлив беспримерно, даже к скотам: увидал из окна, как мужик стегал лошадь по голове безобразно, и тотчас
выслал и купил
у него лошадь за вдвое цены.
Было
у меня сегодня, после утренней молитвы, такое в сердце чувство, что уж более отсюда не
выйду; сказано было.
— Оставим, — сказал Версилов, странно посмотрев на меня (именно так, как смотрят на человека непонимающего и неугадывающего), — кто знает, что
у них там есть, и кто может знать, что с ними будет? Я не про то: я слышал, ты завтра хотел бы
выйти. Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
— Но-но-но, тубо! — крикнул он на нее, как на собачонку. — Видишь, Аркадий: нас сегодня несколько парней сговорились пообедать
у татар. Я уж тебя не выпущу, поезжай с нами. Пообедаем; я этих тотчас же в шею — и тогда наболтаемся. Да входи, входи! Мы ведь сейчас и
выходим, минутку только постоять…
— Так уж я хочу-с, — отрезал Семен Сидорович и, взяв шляпу, не простившись ни с кем, пошел один из залы. Ламберт бросил деньги слуге и торопливо выбежал вслед за ним, даже позабыв в своем смущении обо мне. Мы с Тришатовым
вышли после всех. Андреев как верста стоял
у подъезда и ждал Тришатова.
Мы
вышли из лавки, и Ламберт меня поддерживал, слегка обнявши рукой. Вдруг я посмотрел на него и увидел почти то же самое выражение его пристального, разглядывающего, страшно внимательного и в высшей степени трезвого взгляда, как и тогда, в то утро, когда я замерзал и когда он вел меня, точно так же обняв рукой, к извозчику и вслушивался, и ушами и глазами, в мой бессвязный лепет.
У пьянеющих людей, но еще не опьяневших совсем, бывают вдруг мгновения самого полного отрезвления.
Я слишком это поняла, но уже было поздно; о да, я сама была тогда виновата: мне надо было вас позвать тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я попросила не принимать вас в дом; вот и
вышла та сцена
у подъезда, а потом та ночь.
— Прощай, брат, — вдруг отрезала Лиза, быстро
выходя из комнаты. Я, разумеется, догнал ее, но она остановилась
у самой выходной двери.
Это не так просто
у них в высшем свете делается, и это невозможно, чтоб так просто — взяла да и
вышла замуж…
Я уже предуведомил, что почти терял рассудок. И вот в моей комнате я вдруг застаю Альфонсинку и моего хозяина. Правда, они
выходили, и
у Петра Ипполитовича в руках была свеча.
Она
вышла. Я поспешно и неслышно прошел в кухню и, почти не взглянув на Настасью Егоровну, ожидавшую меня, пустился через черную лестницу и двор на улицу. Но я успел только увидать, как она села в извозчичью карету, ожидавшую ее
у крыльца. Я побежал по улице.
— Несчастия
выйдут — это наверно…
у меня кружится голова. Довольно мне с вами: я решился — и кончено. Только, ради Бога, прошу вас — не приводите ко мне вашего брата.
Там хороша ли эта честь и верен ли долг — это вопрос второй; но важнее для меня именно законченность форм и хоть какой-нибудь да порядок, и уже не предписанный, а самими наконец-то выжитый. Боже, да
у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь, да свой, наконец, порядок! В том заключалась надежда и, так сказать, отдых: хоть что-нибудь наконец построенное, а не вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести лет все ничего не
выходит.