Неточные совпадения
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я не могу наслаждаться красотой
так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения —
вот и все. Да что толковать с тобой!
—
Вот видишь; ну
так и женись… — заметил Аянов.
—
Так вот те principes… [принципы… (фр.)] А что дальше? — спросила она.
— Почтенные
такие, — сказала бабушка, — лет по восьмидесяти мужу и жене. И не слыхать их в городе: тихо у них, и мухи не летают. Сидят да шепчутся, да угождают друг другу.
Вот пример всякому: прожили век, как будто проспали. Ни детей у них, ни родных! Дремлют да живут!
Она еще неодушевлена, в глазах нет жизни, огня. Но
вот он посадит в них две магические точки, проведет два каких-то резких штриха, и вдруг голова ожила, заговорила, она смотрит
так открыто, в ней горят мысль, чувство, красота…
— Все это
так просто, cousin, что я даже не сумею рассказать: спросите у всякой замужней женщины.
Вот хоть у Catherine…
—
Так вот откуда совершенство, с которым вы играете ее… Дальше, кузина: это интересно!
— Но теперь она уж не
такая! — шептал он, — явились признаки жизни: я их вижу;
вот они, перед глазами у меня: как уловить их!..
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов,
так что и нос ушел у него в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на груди…
Вот здесь, здесь, — он пальцем чертил около щек, — меньше свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете на колени и будете молиться…
—
Вот,
вот, за это право целовать
так вашу руку чего бы не сделали все эти, которые толпятся около вас!
— А, сознались наконец!
Так вот зачем я вам нужен: вы заглядываете в меня, как в арабский словарь… Незавидная роль! — прибавил он со вздохом.
—
Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда:
вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со мной, если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо,
так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу…
Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
— А! вы защищаете его — поздравляю!
Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради Бога! Вам ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может быть самозванца-графа…
— Здоров, живу — поговорим о другом.
Вот вы, слава Богу,
такая же…
— Как с дороги не поесть: это уж обычай
такой! — твердила она свое. —
Вот бульону,
вот цыпленка… Еще пирог есть…
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал,
так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да
вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Отроду не видывала
такого человека! — сказала бабушка, сняв очки и поглядев на него. —
Вот только Маркушка у нас бездомный
такой…
— Ты хозяин,
так как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях живем — только хлеба твоего не едим, извини…
Вот, гляди, мои доходы, а
вот расходы…
— Верю, верю, бабушка! Ну
так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
— Будешь задумчив, как навяжется
такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну,
так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да
вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
— Ну, что за хорошенькая! — небрежно сказала она, — толстая, белая!
Вот Верочка
так хорошенькая, прелесть!
Леонтий, разумеется, и не думал ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах, то есть на щах и каше, и
такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не мог. И одеться ему было не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, —
вот весь его гардероб.
— А если все,
так будешь сыт. Ну,
вот, как я рад. Ах, Борис… право, и высказать не умею!
—
Вот, она у меня всегда
так! — жаловался Леонтий. — От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами — я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в-точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не
так, как та!..
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и ты хороша:
вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня, как дай Бог, чтоб всякого
так любила жена…
— Обедать, где попало, лапшу, кашу? не прийти домой…
так, что ли? Хорошо же:
вот я буду уезжать в Новоселово, свою деревушку, или соберусь гостить к Анне Ивановне Тушиной, за Волгу: она давно зовет, и возьму все ключи, не велю готовить, а ты вдруг придешь к обеду: что ты скажешь?
— Да, да, следовательно, вы делали, что вам нравилось. А
вот, как я вздумал захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм.
Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте же меня, и дадим друг другу волю…
—
Так? Угадала? — говорила она. — Я еще в первый раз заметила, que nous nous entendons! [что мы понимаем друг друга! (фр.)] Эти два взгляда — помните? Voilà, voilà, tenez… [
Вот,
вот… (фр.).] этот самый! о, я угадываю его…
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь,
так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся
вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам,
таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет…
Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
— А!
так вот кто тебе нравится: Викентьев! — говорил он и, прижав ее руку к левому своему боку, сидел не шевелясь, любовался, как беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала их и ничего, кажется, не чувствовала.
— Что же вас
так позывало видеть меня после этих отзывов? Вам надо тоже пристать к общему хору: я у вас книги рвал.
Вот он, я думаю, сказывал…
— Да, да:
вот он налицо, я рад, что он сам заговорил! — вмешался Леонтий. —
Так бы и надо было сначала отрекомендовать тебя…
—
Так вот вы какой артист! — весело заметил Райский.
— Я…
так себе, художник — плохой, конечно: люблю красоту и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю…
Вот хочу писать — большую вещь, роман…
— Что
такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием —
вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе…
— Отчего вы
такой? — повторил он в раздумье, останавливаясь перед Марком, — я думаю,
вот отчего: от природы вы были пылкий, живой мальчик. Дома мать, няньки избаловали вас.
— А!
так вот вы что! У вас претензия есть выражать собой и преследовать великую идею!
— Барыня прислала: не покушаете ли варенья? — сказала она. — А
вот и перина: если Марк Иваныч проснутся,
так вот легли бы на перине?
—
Вот как; читаете
такие книги, что и показать нельзя! — шутил он.
Вот куда запряталась
такая красота!»
—
Вот как! ведь я вам брат: вы и
так должны меня любить.
— Не делать
таких больших глаз,
вот как теперь! — подсказала она, — не ходить без меня в мою комнату, не допытываться, что я люблю, что нет…
— Не я, а
вот вы
так необыкновенная женщина!
— И я добра вам хочу.
Вот находят на вас
такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и
так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— Ну,
вот, бабушка, наконец вы договорились до дела, до правды: «женись, не женись — как хочешь»! Давно бы
так! Стало быть, и ваша и моя свадьба откладываются на неопределенное время.
—
Вот это люди,
так люди! — сказал Райский и поспешил к себе.
— Здравствуйте, Татьяна Марковна, здравствуйте, Марфа Васильевна! — заговорил он, целуя руку у старушки, потом у Марфеньки, хотя Марфенька отдернула свою, но вышло
так, что он успел дать летучий поцелуй. — Опять нельзя — какие вы!.. — сказал он. —
Вот я принес вам…
— А
вот что: ты взрослая девушка, давно невеста:
так ты будь немножко пооглядчивее…