Неточные совпадения
Вскоре
после смерти жены он
было попросился туда, но образ его жизни, нравы и его затеи так
были известны в обществе, что ему, в ответ на просьбу, коротко отвечено
было: «Незачем». Он пожевал губами, похандрил, потом сделал какое-то громадное, дорогое сумасбродство и успокоился.
После того, уже промотавшись окончательно, он в Париж не порывался.
— Если б вы любили, кузина, — продолжал он, не слушая ее, — вы должны помнить, как дорого вам
было проснуться
после такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что
есть мир, люди и он…
Она
была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда
после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Дядя давал ему истории четырех Генрихов, Людовиков до XVIII и Карлов до XII включительно, но все это уже
было для него, как пресная вода
после рома. На минуту только разбудили его Иоанны III и IV да Петр.
У бабушки
был свой капитал, выделенный ей из семьи, своя родовая деревенька; она осталась девушкой, и
после смерти отца и матери Райского, ее племянника и племянницы, поселилась в этом маленьком именьице.
Чай и кофе
пила, непосредственно
после барыни, Василиса, потом горничные и пожилой Яков. Кучерам, дворовым мужикам и старосте в праздники подносили по стакану вина, ради их тяжелой работы.
После обеда бабушка, зимой, сидя у камина, часто задумчиво молчала, когда
была одна.
— Когда папа привез его в первый раз
после болезни, он
был бледен, молчалив… глаза такие томные…
— Я радуюсь, кузина, а не смеюсь: не правда ли, вы жили тогда,
были счастливы, веселы, — не так, как
после, как теперь!..
— Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и… мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла
после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах
были слезы…
«…Он, воротясь домой
после обеда в артистическом кругу, — читал Райский вполголоса свою тетрадь, — нашел у себя на столе записку, в которой
было сказано: „Навести меня, милый Борис: я умираю!.. Твоя Наташа“.
Через неделю
после того он шел с поникшей головой за гробом Наташи, то читая себе проклятия за то, что разлюбил ее скоро, забывал подолгу и почасту, не берег, то утешаясь тем, что он не властен
был в своей любви, что сознательно он никогда не огорчил ее,
был с нею нежен, внимателен, что, наконец, не в нем, а в ней недоставало материала, чтоб поддержать неугасимое пламя, что она уснула в своей любви и уже никогда не выходила из тихого сна, не будила и его, что в ней не
было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь, от которой рождается благотворная сила, производительный труд…
У гроба на полу стояла на коленях
после всех пришедшая и более всех пораженная смертью Наташи ее подруга: волосы у ней
были не причесаны, она дико осматривалась вокруг, потом глядела на лицо умершей и, положив голову на пол, судорожно рыдала…
— Потому, что один я лишний в эту минуту, один я прочел вашу тайну в зародыше. Но… если вы мне вверите ее, тогда я,
после него,
буду дороже для вас всех…
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это
была правда (фр.).] — это
быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за дело
после того, как…
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да
после бабушки втрое, а может
быть, и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол,
есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
Он дал себе слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о том, что такое Марфенька: это
было слишком очевидно, а что из нее
будет, — и потом уже поступить в отношении к ней, смотря по тому, что окажется
после объяснения. Способна ли она к дальнейшему развитию или уже дошла до своих геркулесовых столпов?
— Прежде всего… силой моей воли, сознанием безобразия… — начал
было он говорить, выпрямляясь, — нет, нет, — должен
был сейчас же сознаться, — это пришло
после всего, а прежде чем?
— Да, оставь козла в огороде! А книги-то? Если б можно
было передвинуть его с креслом сюда, в темненькую комнату, да запереть! — мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. — С ним
после и не разделаешься! — сказал он, — да еще, пожалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!
— Известно что… поздно
было: какая академия
после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите,
есть имение,
есть родство, свет… Надо бы
было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все
были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не
пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас
после стола ушла спать.
Между тем они трое почти
были неразлучны, то
есть Райский, бабушка и Марфенька.
После чаю он с час сидел у Татьяны Марковны в кабинете,
после обеда так же, а в дурную погоду — и по вечерам.
Наконец, на четвертый или пятый день
после разговора с ней, он встал часов в пять утра. Солнце еще
было на дальнем горизонте, из сада несло здоровою свежестью, цветы разливали сильный запах, роса блистала на траве.
— Молока у мужиков спросит или
после придет, у Марины чего-нибудь спросит
поесть.
Не неделю, а месяц назад, или перед приездом Веры, или тотчас
после первого свидания с ней, надо
было спасаться ему, уехать, а теперь уж едва ли придется Егорке стаскивать опять чемодан с чердака!
Она вздрогнула, потом вдруг вынула из кармана ключ, которым заперла дверь, и бросила ему в ноги.
После этого руки у ней упали неподвижно, она взглянула на Райского мутно, сильно оттолкнула его, повела глазами вокруг себя, схватила себя обеими руками за голову — и испустила крик, так что Райский испугался и не рад
был, что вздумал будить женское заснувшее чувство.
Через неделю
после радостного события все в доме пришло в прежний порядок. Мать Викентьева уехала к себе, Викентьев сделался ежедневным гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба
были сдержаннее, и только иногда живо спорили, или
пели, или читали вдвоем.
Через час
после его отъезда она по-прежнему уже
пела: Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!
Райский, не сказавши никому ни слова в доме, ушел
после обеда на Волгу, подумывая незаметно пробраться на остров, и высматривал место поудобнее, чтобы переправиться через рукав Волги. Переправы тут не
было, и он глядел вокруг, не увидит ли какого-нибудь рыбака.
— Все это
было давно; теперь я не связываюсь с ними,
после того как обещал вам. Не браните меня, Вера! — нахмурясь, сказал Марк.
Она ласково подала ему руку и сказала, что рада его видеть, именно в эту минуту, когда у ней покойнее на сердце. Она, в эти дни,
после свидания с Марком, вообще старалась казаться покойной, и дома, за обедом, к которому являлась каждый день, она брала над собой невероятную силу, говорила со всеми, даже шутила иногда, старалась
есть.
Однажды, в ее записке,
после дружеских, нежно-насмешливых излияний,
была следующая приписка
после слов: «Ваша Вера...
Она звала его домой, говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать гостить за Волгу, к матери своего жениха, тотчас
после дня своего рождения, который
будет на следующей неделе, что бабушка останется одна и пропадет с тоски, если он не принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
Райский почти обрадовался этому ответу. У него отлегло от сердца, и он на другой день, то
есть в пятницу
после обеда, легко и весело выпрыгнул из кареты губернатора, когда они въехали в слободу близ Малиновки, и поблагодарил его превосходительство за удовольствие приятной прогулки. Он, с дорожным своим мешком, быстро пробежал ворота и явился в дом.
— Да, да, виноват, горе одолело меня! — ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского: — Прости за эгоизм.
После…
после… я сам притащусь, попрошусь посмотреть за твоей библиотекой… когда уж надежды не
будет…
— Если и
есть, то, во всяком случае, не теперь, — сказал Райский, — разве
после когда-нибудь…
Только окна Райского не
были освещены. Он ушел тотчас
после обеда и не возвращался к чаю.
— Это голос страсти, со всеми ее софизмами и изворотами! — сказал он, вдруг опомнившись. — Вера, ты теперь в положении иезуита. Вспомни, как ты просила вчера,
после своей молитвы, не пускать тебя!.. А если ты
будешь проклинать меня за то, что я уступил тебе, на кого тогда падет ответственность?
— Мы высказались… отдаю решение в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь, в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы
после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите
быть моей…
— Нет, ты строг к себе. Другой счел бы себя вправе,
после всех этих глупых шуток над тобой… Ты их знаешь, эти записки… Пусть с доброй целью — отрезвить тебя, пошутить — в ответ на твои шутки. — Все же — злость, смех! А ты и не шутил… Стало
быть, мы, без нужды,
были только злы и ничего не поняли… Глупо! глупо! Тебе
было больнее, нежели мне вчера…
— К обеду только позвольте, бабушка, не выходить, — сказала она, едва крепясь, — а
после обеда я, может
быть, приду…
Она принимала гостей, ходила между ними, потчевала, но Райский видел, что она,
после визита к Вере,
была уже не в себе. Она почти не владела собой, отказывалась от многих блюд, не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки; останавливалась среди разговора на полуслове, пораженная задумчивостью.
А
после обеда, когда гости, пользуясь скупыми лучами сентябрьского солнца, вышли на широкое крыльцо, служившее и балконом,
пить кофе, ликер и курить, Татьяна Марковна продолжала ходить между ними, иногда не замечая их, только передергивала и поправляла свою турецкую шаль. Потом спохватится и вдруг заговорит принужденно.
Он исхлестал ее вожжой. Она металась из угла в угол, отпираясь, божась, что ему померещилось, что это
был «дьявол в ее образе» и т. п. Но когда он бросил вожжу и взял полено, она застонала и
после первого удара повалилась ему в ноги, крича «виновата», и просила помилования.
Она только удвоила ласки, но не умышленно, не притворно — с целью только скрыть свой суд или свои чувства. Она в самом деле
была нежнее, будто Вера стала милее и ближе ей
после своей откровенности, даже и самого проступка.
На другой день
после такой бессонной ночи Татьяна Марковна послала с утра за Титом Никонычем. Он приехал
было веселый, радуясь, что угрожавшая ей и «отменной девице» Вере Васильевне болезнь и расстройство миновались благополучно, привез громадный арбуз и ананас в подарок, расшаркался, разлюбезничался, блистая складками белоснежной сорочки, желтыми нанковыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами и сладчайшей улыбкой.
В дворне,
после пронесшейся какой-то необъяснимой для нее тучи,
было недоумение, тяжесть. Люди притихли. Не слышно шума, брани, смеха, присмирели девки, отгоняя Егорку прочь.
— Я просто не пущу тебя сегодня, Леонтий, — сказал Райский, — мне скучно одному; я перейду в старый дом с тобой вместе, а потом,
после свадьбы Марфеньки, уеду. Ты при бабушке и при Вере
будешь первым министром, другом и телохранителем.
— У вас покойно, хорошо! — говорил он
после обеда, глядя в окно. — И зелень еще
есть, и воздух чистый… Послушай, Борис Павлович, я бы библиотеку опять перевез сюда…
Она спустилась вниз, скользнула по коридорам, отыскала Якова и велела сказать мальчику, чтобы шел, что ответ
будет после.