Неточные совпадения
На лице его можно
было прочесть покойную уверенность в себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «
Пожил человек, знает жизнь и людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его к разряду особенных, высших натур, то еще менее к разряду натур наивных.
Она
была из старинного богатого дома Пахотиных. Матери она лишилась еще до замужества, и батюшка ее, состоявший в полном распоряжении супруги, почувствовав себя на свободе, вдруг спохватился, что молодость его рано захвачена
была женитьбой и что он не успел
пожить и пожуировать.
Было у него другое ожидание — поехать за границу, то
есть в Париж, уже не с оружием в руках, а с золотом, и там
пожить, как живали в старину.
В этом он виноват
был сам. Старухи давно уже, услыхав его фамилию, осведомлялись, из тех ли он Райских, которые происходили тогда-то от тех-то и
жили там-то?
— В вашем вопросе
есть и ответ: «
жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал на улицу, —
живут! Как
живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
— Я не проповедую коммунизма, кузина,
будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не
живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
Райский лет десять
живет в Петербурге, то
есть у него там
есть приют, три порядочные комнаты, которые он нанимает у немки и постоянно оставляет квартиру за собой, а сам редко полгода выживал в Петербурге с тех пор, как оставил службу.
В доме какая радость и мир
жили! Чего там не
было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой из большого дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
Василиса, напротив,
была чопорная, важная, вечно шепчущая и одна во всей дворне только опрятная женщина. Она с ранней юности поступила на службу к барыне в качестве горничной, не расставалась с ней, знает всю ее жизнь и теперь
живет у нее как экономка и доверенная женщина.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник
был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему
было бог знает как тяжело
жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не
было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен,
пьет умеренно, то
есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город
были поражены ужасом. В народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на
жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Это
было более торжественное шествие бабушки по городу. Не
было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо домов, кто
живет и как, — все это бегло, на ходу.
Княгиня
была востроносая, худенькая старушка, в темном платье, в кружевах, в большом чепце, с сухими, костлявыми, маленькими руками, переплетенными синими
жилами, и со множеством старинных перстней на пальцах.
Печати тонкой, артистической жизни нет: та, у кого бы она
была, не могла бы
жить этой жизнью: она задохнулась бы. Там вкус — в сервизах, экипажах, лошадях, лакеях, горничных, одетых, как балетные феи.
В детскую она не ходила, но порядок
был такой, как будто она там
жила.
— Я радуюсь, кузина, а не смеюсь: не правда ли, вы
жили тогда,
были счастливы, веселы, — не так, как после, как теперь!..
— Но, cousin, вы знаете, что я
была замужем и
жила этой жизнью…
— И когда я вас встречу потом, может
быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром
жили, и не
будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы глянете и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
Положение ваше
будет душить вас, вам покажется здесь тесно, скучно без того, кого полюбите, кто научит вас
жить.
— Да, кузина, вы
будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы
жили и как
живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид,
будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не
будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас
будут мелькать дни, часы, ночи…
Там
был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым
жил, не зная тогда еще, зачем, — может
быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может
быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
Это
был не подвиг, а долг. Без жертв, без усилий и лишений нельзя
жить на свете: «Жизнь — не сад, в котором растут только одни цветы», — поздно думал он и вспомнил картину Рубенса «Сад любви», где под деревьями попарно сидят изящные господа и прекрасные госпожи, а около них порхают амуры.
— Лжец! — обозвал он Рубенса. — Зачем, вперемежку с любовниками, не насажал он в саду нищих в рубище и умирающих больных: это
было бы верно!.. А мог ли бы я? — спросил он себя. Что бы
было, если б он принудил себя
жить с нею и для нее? Сон, апатия и лютейший враг — скука! Явилась в готовой фантазии длинная перспектива этой жизни, картина этого сна, апатии, скуки: он видел там себя, как он
был мрачен, жосток, сух и как, может
быть, еще скорее свел бы ее в могилу. Он с отчаянием махнул рукой.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал,
есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них
живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Нет, пока у вас
есть охота — посмотрите,
поживите.
— Ты хозяин, так как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях
живем — только хлеба твоего не
едим, извини… Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы…
— Я
жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине — и мы
будем вместе гулять,
петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! — передразнил он ее.
— Зачем уезжать: я думала, что ты совсем приехал.
Будет тебе мыкаться! Женись и
живи. А то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра!
— Так и
быть, — сказала она, — я
буду управлять, пока силы
есть. А то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь
жить? Странный ты человек!
— Вот — и слово дал! — беспокойно сказала бабушка. Она колебалась. — Имение отдает! Странный, необыкновенный человек! — повторяла она, — совсем пропащий! Да как ты
жил, что делал, скажи на милость! Кто ты на сем свете
есть? Все люди как люди. А ты — кто! Вон еще и бороду отпустил — сбрей, сбрей, не люблю!
— А когда же ты сама
будешь знать и
жить?
— Когда…
буду в зрелых летах,
буду своим домом
жить, когда у меня
будут свои…
— Вот эти суда посуду везут, — говорила она, — а это расшивы из Астрахани плывут. А вот, видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки
живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо, на берегу! В июле мы
будем ездить на остров, чай
пить. Там бездна цветов.
Он пошел поскорее, вспомнив, что у него
была цель прогулки, и поглядел вокруг, кого бы спросить, где
живет учитель Леонтий Козлов. И никого на улице: ни признака жизни. Наконец он решился войти в один из деревянных домиков.
— Это, должно
быть, там, на выезде за мостом: там какой-то учитель
живет.
Он
был так беден, как нельзя уже
быть беднее.
Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и если б не симпатия товарищей, он не знал бы, где взять книг, а иногда белья и платья.
Леонтий, разумеется, и не думал ходить к ней: он
жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах, то
есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник,
есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не мог. И одеться ему
было не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, — вот весь его гардероб.
Что
было с ней потом, никто не знает. Известно только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась больная, худая,
жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние
есть, собой молодец: только бы
жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья
будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое.
Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома).
Будем превращать эти обширные кладбища в
жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
— Хорошо, да все это не настоящая жизнь, — сказал Райский, — так
жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что
было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Это задача каждого из нас…
— Приятно! — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты
живи, как люди
живут,
побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
Райскому нравилась эта простота форм жизни, эта определенная, тесная рама, в которой приютился человек и пятьдесят — шестьдесят лет
живет повторениями, не замечая их и все ожидая, что завтра, послезавтра, на следующий год случится что-нибудь другое, чего еще не
было, любопытное, радостное.
До приезда Райского жизнь ее покоилась на этих простых и прочных основах, и ей в голову не приходило, чтобы тут
было что-нибудь не так, чтобы она весь век
жила в какой-то «борьбе с противоречиями», как говорил Райский.
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у бабушки
жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст,
будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
— Все в родстве! — с омерзением сказала она. — Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка — помнишь, за детьми ходила девчонка? — у Прохора в сарае живмя
живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса да Яков и
есть порядочные! Но те все прячутся, стыд еще
есть: а Марина!..
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней
был добрый, смирный человек и в ее дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее прошла бесплодно, что она не
жила любовью и счастьем, и верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и
будет любить идеально».
— Как же вы
живете: ведь
есть и у вас что-нибудь на душе?
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать
жить, как
живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться,
быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— Ничего: я
жила здесь без вас, уедете — и я
буду опять так же
жить…