Неточные совпадения
Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый, и
жил он далеко на севере, там, где греческие и римские историки и географы предполагали существование Гиперборейского моря.
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам
жить — не пойду! Потому вы
живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель и им и вами помыкать
буду!
Между тем дела в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два месяца
жила у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как
были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
Они вспомнили, что в ветхом деревянном домике действительно
жила и содержала заезжий дом их компатриотка, Анеля Алоизиевна Лядоховская, и что хотя она не имела никаких прав на название градоначальнической помпадурши, но тоже
была как-то однажды призываема к градоначальнику.
Понятно, что после затейливых действий маркиза де Сан-глота, который летал в городском саду по воздуху, мирное управление престарелого бригадира должно
было показаться и «благоденственным» и «удивления достойным». В первый раз свободно вздохнули глуповцы и поняли, что
жить «без утеснения» не в пример лучше, чем
жить «с утеснением».
Долго ли, коротко ли они так
жили, только в начале 1776 года в тот самый кабак, где они в свободное время благодушествовали, зашел бригадир. Зашел,
выпил косушку, спросил целовальника, много ли прибавляется пьяниц, но в это самое время увидел Аленку и почувствовал, что язык у него прилип к гортани. Однако при народе объявить о том посовестился, а вышел на улицу и поманил за собой Аленку.
— С правдой мне
жить везде хорошо! — сказал он, — ежели мое дело справедливое, так ссылай ты меня хоть на край света, — мне и там с правдой
будет хорошо!
А когда
жила Аленка у мужа своего, Митьки-ямщика, то
было в нашем городе смирно и
жили мы всем изобильно.
Вообще видно, что Бородавкин
был утопист и что если б он
пожил подольше, то наверное кончил бы тем, что или
был бы сослан за вольномыслие в Сибирь, или выстроил бы в Глупове фаланстер.
[Фаланстер (франц.) — дом-дворец, в котором, по идее французского социалиста-утописта Фурье (1772–1837),
живет «фаланга», то
есть ячейка коммунистического общества будущего.]
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте
жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте,
ешьте и
пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои попалите, сами погорите — что хорошего!
— И законов не
буду издавать —
живите с богом!
Тем не менее, говоря сравнительно,
жить было все-таки легко, и эта легкость в особенности приходилась по нутру так называемым смердам.
Им неизвестна еще
была истина, что человек не одной кашей
живет, и поэтому они думали, что если желудки их полны, то это значит, что и сами они вполне благополучны.
Аксиньюшка
жила на самом краю города, в какой-то землянке, которая скорее похожа
была на кротовью нору, нежели на человеческое жилище.
Если глуповцы с твердостию переносили бедствия самые ужасные, если они и после того продолжали
жить, то они обязаны
были этим только тому, что вообще всякое бедствие представлялось им чем-то совершенно от них не зависящим, а потому и неотвратимым.
Дело в том, что в Глупове
жил некоторый, не имеющий определенных занятий, штаб-офицер, которому
было случайно оказано пренебрежение.
Он спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее;
ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи
жилы.
Рассказывали, что возвышением своим Угрюм-Бурчеев обязан
был совершенно особенному случаю.
Жил будто бы на свете какой-то начальник, который вдруг встревожился мыслию, что никто из подчиненных не любит его.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по
жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Чтобы ему, если и тетка
есть, то и тетке всякая пакость, и отец если
жив у него, то чтоб и он, каналья, околел или поперхнулся навеки, мошенник такой!
Хлестаков. Я люблю
поесть. Ведь на то
живешь, чтобы срывать цветы удовольствия. Как называлась эта рыба?
Трудись! Кому вы вздумали // Читать такую проповедь! // Я не крестьянин-лапотник — // Я Божиею милостью // Российский дворянин! // Россия — не неметчина, // Нам чувства деликатные, // Нам гордость внушена! // Сословья благородные // У нас труду не учатся. // У нас чиновник плохонький, // И тот полов не выметет, // Не станет печь топить… // Скажу я вам, не хвастая, //
Живу почти безвыездно // В деревне сорок лет, // А от ржаного колоса // Не отличу ячменного. // А мне
поют: «Трудись!»
— А что? запишешь в книжечку? // Пожалуй, нужды нет! // Пиши: «В деревне Басове // Яким Нагой
живет, // Он до смерти работает, // До полусмерти
пьет!..»