Неточные совпадения
— Нет, не
бойтесь, по крайней мере теперь я не расположен к этому. Я хотел
сказать другое.
Марфенька испугалась. Верочка ничего не
сказала; но когда Борис пришел к двери дома, она уже стояла, крепко прижавшись к ней,
боясь, чтоб ее не оттащили прочь, и ухватясь за ручку замка.
— Разве я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если
скажет, даром слов не тратит. Его все
боятся в городе: что он
сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
— И правду
сказать, есть чего
бояться предков! — заметила совершенно свободно и покойно Софья, — если только они слышат и видят вас! Чего не было сегодня! и упреки, и declaration, [признание (фр.).] и ревность… Я думала, что это возможно только на сцене… Ах, cousin… — с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
— Не
бойтесь! Я
сказал, что надежды могли бы разыграться от взаимности, а ее ведь… нет? — робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
— Успокойтесь: ничего этого нет, —
сказала она кротко, — и мне остается только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение. Но я в затруднении теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу — теперь…
боитесь за меня. Что же мне, бедной, делать!.. — с комическим послушанием спросила она.
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, —
сказал Райский, — только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не
бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
— Вы морщитесь: не
бойтесь, —
сказал Марк, — я не сожгу дома и не зарежу никого. Сегодня я особенно пью, потому что устал и озяб. Я не пьяница.
— Вот Марфенька
боится, —
сказал он, желая поправиться, — и сама не знает почему…
— Мы без вас, бабушка, не поедем, —
сказала Марфенька, — я тоже
боюсь переезжать Волгу.
— Нет, грех
сказать: почто обижать? Только чудной такой: я нешто его
боюсь!
— Я никого не
боюсь, —
сказала она тихо, — и бабушка знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание! Только это я и хотела
сказать.
— Вот я до логики-то и добираюсь, —
сказал Марк, — только
боюсь, не две ли логики у нас!..
— Я этого не
боюсь, —
сказала Марфенька, — гром бьет все больше мужиков, — а так, просто страшно!
Этот атлет по росту и силе, по-видимому не ведающий никаких страхов и опасностей здоровяк, робел перед красивой, слабой девочкой, жался от ее взглядов в угол, взвешивал свои слова при ней, очевидно сдерживал движения, караулил ее взгляд, не прочтет ли в нем какого-нибудь желания,
боялся, не
сказать бы чего-нибудь неловко, не промахнуться, не показаться неуклюжим.
— Непременно, Марфа Васильевна, и сегодня же вечером. Поэтому не
бойтесь выслушать меня. Я так сроднился, сблизился с вами, что если нас вдруг разлучить теперь… Вы хотите этого,
скажите?
— Да,
сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я
боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо — бабушка сейчас заметит.
— Никто не
боится! —
сказала она, выходя нехотя и стараясь не глядеть на Райского.
— Нет, нет, — смеясь,
сказал Марк, — не
бойтесь. Я бросил этих скотов; не стоит с ними связываться.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? —
сказала она. — Смерть —
боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
— Ничего… Вы только проводите меня домой, помогите взойти на лестницу — я
боюсь чего-то… Я лягу… простите меня, я встревожила вас напрасно… вызвала сюда… Вы бы уехали и забыли меня. У меня просто лихорадка… Вы не сердитесь!.. — ласково
сказала она.
— Вот как! я делаю успехи в твоем доверии, Вера! —
сказал, смеясь, Райский, — вкусу моему веришь и честности, даже деньги не
боялась отдать…
— Я не
боюсь… —
сказала Крицкая, надевая мантилью.
— Полно тебе, болтунья! — полусердито
сказала бабушка. — Поди к Верочке и узнай, что она? Чтобы к обедне не опоздала с нами! Я бы сама зашла к ней, да
боюсь подниматься на лестницу.
Марфенька печалилась и ревновала ее к сестре, но
сказать боялась и потихоньку плакала. Едва ли это была не первая серьезная печаль Марфеньки, так что и она бессознательно приняла общий серьезно-туманный тон, какой лежал над Малиновкой и ее жителями.
— Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю, а в городе мимоходом
скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде ничего не
боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что нет с тех пор, как решено, что Вера Васильевна не будет никогда моей женой…
— Садовник спал там где-то в углу и будто все видел и слышал. Он молчал,
боялся, был крепостной… А эта пьяная баба, его вдова, от него слышала — и болтает… Разумеется, вздор — кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. — Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie! [Забудьте все! Да здравствует веселье! (фр.)] —
сказала она. — Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «Да, — думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь я оттого и
боюсь сказать, что теперь я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Правда твоя, Адам Адамыч; да что ты станешь делать? Ребенок, не выучась, поезжай-ка в тот же Петербург;
скажут, дурак. Умниц-то ныне завелось много. Их-то я
боюсь.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один? Знай, что, как бы он знатен ни был, душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться.
Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего
бояться?
Он
сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого; и вместе с тем, говоря это себе,
боялся — не дурно ли это?
— Я
боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она не в силах будет ничего
сказать, она только ниже опустит голову.
— Мне гораздо уж лучше, —
сказал он. — Вот с вами я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы
боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.