Неточные совпадения
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, —
сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не
боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
— Ах перестань! Христос никогда бы не
сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков
боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.
Она уже подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне
бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет, то будет!
Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он,
сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, —
сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я
боюсь смерти, ужасно
боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь. Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
И в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он
сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она
боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее он видел борьбу.
— Никакой, — смеясь и выставляя свои сплошные зубы,
сказал Вронский. — Виноват, — прибавил он, взяв из ее руки бинокль и принявшись оглядывать чрез ее обнаженное плечо противуположный ряд лож. — Я
боюсь, что становлюсь смешон.
— Это доказывает только то, что у вас нет сердца, —
сказала она. Но взгляд ее говорил, что она знает, что у него есть сердце, и от этого-то
боится его.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо
сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, —
сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я
боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, —
сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
— А не
боишься потолстеть? —
сказал тот, поворачивая стул для молоденького офицера.
— Что с вами? Вы нездоровы? —
сказал он по-французски, подходя к ней. Он хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что могли быть посторонние, оглянулся на балконную дверь и покраснел, как он всякий раз краснел, чувствуя, что должен
бояться и оглядываться.
— Нет, вы не ошиблись, —
сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы не ошиблись. Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я
боюсь, я ненавижу вас… Делайте со мной что хотите.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. — Я давно вам говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, — что для того чтобы не было скучно, надо не думать, что будет скучно. Это всё равно, как не надо
бояться, что не заснешь, если
боишься бессонницы. Это самое и
сказала вам Анна Аркадьевна.
Он
сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого; и вместе с тем, говоря это себе,
боялся — не дурно ли это?
— Ты
сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен
бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Пойдемте к мама! —
сказала она, взяв его зa руку. Он долго не мог ничего
сказать, не столько потому, чтоб он
боялся словом испортить высоту своего чувства, сколько потому, что каждый раз, как он хотел
сказать что-нибудь, вместо слов, он чувствовал, что у него вырвутся слезы счастья. Он взял ее руку и поцеловал.
— Хорошо, после, но непременно
скажите. Я не
боюсь ни чего. Мне нужно всё знать. Теперь кончено.
Когда прошло то размягченье, произведенное в ней близостью смерти, Алексей Александрович стал замечать, что Анна
боялась его, тяготилась им и не могла смотреть ему прямо в глаза. Она как будто что-то хотела и не решалась
сказать ему и, тоже как бы предчувствуя, что их отношения не могут продолжаться, чего-то ожидала от него.
— Я
боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не судья, — оправляясь говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она не в силах будет ничего
сказать, она только ниже опустит голову.
— Ну, Костя, теперь надо решить, —
сказал Степан Аркадьич с притворно-испуганным видом, — важный вопрос. Ты именно теперь в состоянии оценить всю важность его. У меня спрашивают: обожженные ли свечи зажечь или необожженные? Разница десять рублей, — присовокупил он, собирая губы в улыбку. — Я решил, но
боюсь, что ты не изъявишь согласия.
Приятели взглянули друг на друга, и в лицах обоих произошло замешательство, как будто Голенищев, очевидно любовавшийся ею, хотел что-нибудь
сказать о ней и не находил что, а Вронский желал и
боялся того же.
Николай выразил удовольствие, но
сказал, что
боится испугать ее своим положением.
— Я
боюсь, что вам здесь не совсем хорошо, —
сказала она отворачиваясь от его пристального взгляда и оглядывая комнату. — Надо будет спросить у хозяина другую комнату, —
сказала она мужу, — и потом чтобы нам ближе быть.
— Мне гораздо уж лучше, —
сказал он. — Вот с вами я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы
боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
Левин же и другие, хотя и многое могли
сказать о смерти, очевидно, не знали, потому что
боялись смерти и решительно не знали, что надо делать, когда люди умирают.
«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор с женою там и мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе — Что ж я-то? Или я
боюсь или передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в это положение?»
сказал он, махнув рукой.
— Я понимаю, —
сказала Дарья Александровна, невольно любуясь им, как он искренно и твердо
сказал это. — Но именно потому, что вы себя чувствуете причиной, вы преувеличиваете, я
боюсь, —
сказала она. — Положение ее тяжело в свете, я понимаю.
— Да, да, —
сказал он. — Я знаю, что она ожила после всех ее страданий; она счастлива. Она счастлива настоящим. Но я?.. я
боюсь того, что ожидает нас… Виноват, вы хотите итти?
Но Левин забыл теперь тот расчет, который объясняли ему, и
боялся, не ошибся ли Степан Аркадьич,
сказав: «направо».
— Пожалуйста, не пугайся, ничего. Я не
боюсь нисколько, — увидав его испуганное лицо,
сказала она и прижала его руку к своей груди, потом к своим губам.
— Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, —
сказал Алексей Александрович. — Мы
боялись даже за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.
— Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. [Друзья наших друзей — наши друзья.] Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а я
боюсь, что вы этого не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете, о чем я говорю, —
сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.
— Перемена не во внешнем положении, — строго
сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, — сердце его изменилось, ему дано новое сердце, и я
боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.
— Та перемена, которая произошла в нем, не может ослабить его чувства любви к ближним; напротив, перемена, которая произошла в нем, должна увеличить любовь. Но я
боюсь, что вы не понимаете меня. Не хотите ли чаю? —
сказала она, указывая глазами на лакея, подавшего на подносе чай.
— Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему справедливости, —
сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский отошел от них. — Вот именно вполне Русская, Славянская натура! Только я
боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите, меня трогает судьба этого человека. Поговорите с ним дорогой, —
сказала княгиня.
— Мы прекрасно доехали и вас не беспокоили, — отвечал Сергей Иванович. — Я так пылен, что
боюсь дотронуться. Я был так занят, что и не знал, когда вырвусь. А вы по-старому, —
сказал он улыбаясь, — наслаждаетесь тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне. Вот и наш приятель Федор Васильич собрался наконец.