Неточные совпадения
— Зачем же отучить? Наивные девочки, которых все занимает, веселит, и слава
Богу, что занимают ботинки, потом займут
их деревья и цветы на вашей даче… Вы и там будете мешать
им?
А
он сегодня бледен, молчит как убитый, — завтра скачет и поет,
бог знает отчего.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит
его, так
он еле ответит, как будто
ему было
бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у
него не было. Барыня назначила
его дворецким за то только, что
он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом
он усерден к церкви.
— Ты
ему о деле, а
он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то,
бог знает что будет, как опекун управится с
ним! а это уж старое, прижилось в
нем…
Но maman после обеда отвела меня в сторону и сказала, что это ни на что не похоже — девице спрашивать о здоровье постороннего молодого человека, еще учителя, «и
бог знает, кто
он такой!» — прибавила она.
— Я думал,
бог знает какая драма! — сказал
он. — А вы мне рассказываете историю шестилетней девочки! Надеюсь, кузина, когда у вас будет дочь, вы поступите иначе…
— И слава
Богу: аминь! — заключил
он. — Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца! Вы — прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.
«Как тут закипает! — думал
он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай
Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
Он глядел на нее и хотел бы, дал бы
бог знает что, даже втайне ждал, чтоб она спросила «почему?», но она не спросила, и
он подавил вздох.
— Не шутите, ради
Бога! — раздражительно сказал
он.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил
он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение:
оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава
Богу!
— Не бойтесь, кузина, ради
Бога, не бойтесь, — говорил
он. — Хороша дружба! Бояться, как шпиона стыдиться…
— Да, кузина, и я вам говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы: может быть, под этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство, алчность и
бог знает что!
Он компрометирует вас…
— А! вы защищаете
его — поздравляю! Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради
Бога! Вам ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может быть самозванца-графа…
— Полноте притворяться, полноте!
Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и
нем, — говорил
он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил
он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня.
Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, —
он устал с дороги, а ты глупости
ему показываешь. Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не смотреть в нее, или смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до
них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе! Будем же смотреть, что за сюжеты
Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на что
они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?»
— Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы будете приставать с
ними ко мне.
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. —
Они не нищие, у
них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть, и побольше останется: это все
им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава
Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
— Это француз, учитель, товарищ мужа:
они там сидят, читают вместе до глубокой ночи… Чем я тут виновата? А по городу
бог знает что говорят… будто я… будто мы…
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и ты хороша: вот, — говорил
он, обращаясь к Райскому, — любит меня, как дай
Бог, чтоб всякого так любила жена…
— Ну, слава
Богу, вот вы и наш гость, благополучно доехали… — продолжал
он. — А Татьяна Марковна опасались за вас: и овраги, и разбойники… Надолго пожаловали?
«Как это
они живут?» — думал
он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят
они на дно жизни, что лежит на
нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что
Бог даст!» — говорит бабушка.
— Нет, не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься, не забываешься,
оно и упадет. Пуще всего не задирай головы и не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и говорят: «Береженого
Бог бережет». И тут не пересаливай: кто слишком трусливо пятится, она тоже не любит и подстережет. Кто воды боится, весь век бегает реки, в лодку не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь да сядет, тут и бултыхнется в воду.
Марина была не то что хороша собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к
нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям —
бог знает что!
— Сейчас же пойду, непременно набросаю очерк… — сказал
он, — слава
Богу, страсть! Прошу покорно — Савелий!
— Ах, дай
Бог, страсть! — молил
он иногда, томимый скукой.
— Ох, больно, братец, пустите, ей-богу, задохнусь! — говорила она, невольно падая
ему на грудь.
«Слава
Богу! — думал
он, — кажется, не я один такой праздный, не определившийся, ни на чем не остановившийся человек.
— Что ты,
Бог с тобой: я в кофте! — с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. —
Бог с
ним: пусть
его спит! Да как
он спит-то: свернулся, точно собачонка! — косясь на Марка, говорила она. — Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме? Ах ты, Боже мой! Да потуши ты этот проклятый огонь! Без пирожного!
— Bonjur! — сказала она, — не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)] Я все понимаю. А мы с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от
них: покажите, покажите, ради
Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…
— Пустите меня, ради
Бога: я на свежий воздух хочу!.. — сказал
он в тоске, вставая и выпутывая ноги из ее юбок.
— Это хуже: и
он, и люди
бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
— Шел, шел — и зной палит, и от жажды и голода изнемог, а тут вдруг: «За Волгу уехала!» Испужался, матушка, ей-богу испужался: экой какой, — набросился
он на Викентьева, — невесту тебе за это рябую!
— Водки! — передразнил Опенкин, — с месяц ее не видал, забыл, чем пахнет. Ей-богу, матушка! — обратился
он к бабушке, — вчера у Горошкина насильно заставляли: бросил все, без шапки ушел!
— Яков, вели Кузьме проводить домой Акима Акимыча! — приказывала бабушка. — И проводи
его сам, чтоб
он не ушибся! Ну, прощай,
Бог с тобой: не кричи, ступай, девочек разбудишь!
— Проглотил, ей-богу, право, проглотил! — бормотал
он несвязно впросонье.
— Ей-богу, не придется. Ну, так, если мое пророчество сбудется, вы мне заплатите триста рублей… А мне как бы кстати
их выиграть!
— Ну, слава
Богу, — сказала она, подавая
ему руку, которую
он жадно прижал к губам.
—
Бог с вами, бабушка: мне не до того! — ласково говорил
он.
— Не нарочно, ей-богу, не нарочно! — закричал
он в страхе, и оба засмеялись.
— Начинается-то не с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (
он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю,
он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто
его знает что, старшим детям — только однажды девочка, сестра
их, матери и проговорись: «
Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал».
Его к допросу: «Как
Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
— Не покажешь? Ну,
Бог с тобой! — полупечально сказал
он. — Я пойду.
Бог с
ним — с портретом, но чтоб мне быть только с артистом, видеть
его, любоваться
им, говорить, дышать с
ним одним воздухом!
— Ну, не надо — я пошутил: только, ради
Бога, не принимай этого за деспотизм, за шпионство, а просто за любопытство. А впрочем,
Бог с тобой и с твоими секретами! — сказал
он, вставая, чтоб уйти.
А мне одно нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь, не раздражать, и слава
Богу, что
он натвердил это бабушке: меня оставляют в покое. Мне не хотелось бы выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покой, все мое счастие.
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна —
Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это с чего взял: говорил, что ли, с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив
ему на плечо руку.
«Влюблена! в экстазе!» Это казалось ей страшнее всякой оспы, кори, лихорадки и даже горячки. И в кого бы это было? Дай
Бог, чтоб в Ивана Ивановича! Она умерла бы покойно, если б Вера вышла за
него замуж.
— Ах, нет — еще минуту, ради
Бога… — умолял
он.