Неточные совпадения
А что он читал там, какие книги, в это не входили, и
бабушка отдала ему ключи от отцовской библиотеки в старом
доме, куда он запирался, читая попеременно то Спинозу, то роман Коттен, то св. Августина, а завтра вытащит Вольтера или Парни, даже Боккачио.
Это было более торжественное шествие
бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить. Она называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо
домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
Проезжая мимо
дома губернатора,
бабушка горделиво отвернулась.
Но в
доме уже послышался шум, говор, движение, звон ключей и голос
бабушки: «Где он? где?»
— Верю, верю,
бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу:
дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
— Возьму, только чтоб и Верочка старый
дом согласилась взять. А то одной стыдно:
бабушка браниться станет.
— А если он картежник, или пьяница, или
дома никогда не сидит, или безбожник какой-нибудь, вон как Марк Иваныч… почем я знаю? А
бабушка все узнает…
Он мысленно снимал рисунок с
домов, замечал выглядывавшие физиономии встречных, группировал лица
бабушки, дворни.
Прочими книгами в старом
доме одно время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через
бабушку к Райскому, и он поручил передать книги на попечение Леонтия.
— Смейся, смейся, Борис Павлович, а вот при гостях скажу, что нехорошо поступил: не успел носа показать и пропал из
дома. Это неуважение к
бабушке…
— Ужин ужином, а обедать следовало
дома: вот ты огорчил
бабушку! В первый день приезда из семьи ушел.
— Приятно! — возразила
бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут, побудь с нами
дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
Райский провел уже несколько таких дней и ночей, и еще больше предстояло ему провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой
домом, в полях, на берегах, над Волгой, между
бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
Она не любила, чтобы к ней приходили в старый
дом. Даже
бабушка не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла, да та и сама боялась ходить туда.
Вера являлась ненадолго, здоровалась с
бабушкой, сестрой, потом уходила в старый
дом, и не слыхать было, что она там делает. Иногда она вовсе не приходила, а присылала Марину принести ей кофе туда.
— Она красавица, воспитана в самом дорогом пансионе в Москве. Одних брильянтов тысяч на восемьдесят… Тебе полезно жениться… Взял бы богатое приданое, зажил бы большим
домом, у тебя бы весь город бывал, все бы раболепствовали перед тобой, поддержал бы свой род, связи… И в Петербурге не ударил бы себя в грязь… — мечтала почти про себя
бабушка.
— Нет, нет, ты, может быть, поумнее многих умниц… —
бабушка взглянула по направлению к старому
дому, где была Вера, — да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать…
— Боже мой, Опенкин! — воскликнула
бабушка почти в ужасе. —
Дома нет,
дома нет! на целый день за Волгу уехала! — шепотом диктовала она Викентьеву.
К нему все привыкли в городе, и почти везде, кроме чопорных
домов, принимали его, ради его безобидного нрава, домашних его несогласий и ради провинциального гостеприимства.
Бабушка не принимала его, только когда ждала «хороших гостей», то есть людей поважнее в городе.
Он заглянул к
бабушке: ее не было, и он, взяв фуражку, вышел из
дома, пошел по слободе и добрел незаметно до города, продолжая с любопытством вглядываться в каждого прохожего, изучал
дома, улицы.
Вскоре
бабушка с Марфенькой и подоспевшим Викентьевым уехали смотреть луга, и весь
дом утонул в послеобеденном сне. Кто ушел на сеновал, кто растянулся в сенях, в сарае; другие, пользуясь отсутствием хозяйки, ушли в слободу, и в
доме воцарилась мертвая тишина. Двери и окна отворены настежь, в саду не шелохнется лист.
— Ну, ветреность, легкомыслие, кокетство еще не важные преступления, — сказал Райский, — а вот про вас тоже весь город знает, что вы взятками награбили кучу денег да обобрали и заперли в сумасшедший
дом родную племянницу, — однако же и
бабушка, и я пустили вас, а ведь это важнее кокетства! Вот за это пожурите нас!
— Ну, где вам разбить ночью трактир! Да и не нужно — у
бабушки вечный трактир. Нет, спасибо и на том, что выгнали из
дома старую свинью. Говорят, вдвоем с
бабушкой: молодцы!
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из
дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь
дом, начиная с нас, то есть
бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в
дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и
бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
Он мгновенно стал здоров, весел, побежал в
дом, попросил есть, наговорил
бабушке с три короба, рассмешил пять раз Марфеньку и обрадовал
бабушку, наевшись за три дня.
— Так, звон не дал мне спать, и мухи тоже. Какая их пропасть у
бабушки в
доме: отчего это!
— Ведь я ночная птица: днем за мной уж очень ухаживают. Меньше позора на
дом бабушки. Славная старуха — выгнала Тычкова!
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала
бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из
дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
Она была тоже в каком-то ненарушимо-тихом торжественном покое счастья или удовлетворения, молча чем-то наслаждалась, была добра, ласкова с
бабушкой и Марфенькой и только в некоторые дни приходила в беспокойство, уходила к себе, или в сад, или с обрыва в рощу, и тогда лишь нахмуривалась, когда Райский или Марфенька тревожили ее уединение в старом
доме или напрашивались ей в товарищи в прогулке.
На третий день Вера совсем не пришла к чаю, а потребовала его к себе. Когда же
бабушка прислала за ней «послушать книжку», Веры не было
дома: она ушла гулять.
— Ну,
бабушка, — заметил Райский, — Веру вы уже наставили на путь. Теперь если Егорка с Мариной прочитают эту «аллегорию» — тогда от добродетели некуда будет деваться в
доме!
— А я послушаюсь — и без ее согласия не сделаю ни шагу, как без согласия
бабушки. И если не будет этого согласия, ваша нога не будет в
доме здесь, помните это, monsieur Викентьев, — вот что!
Марфенька едва дождалась, пока затихло все в
доме, и, как мышь, прокралась к
бабушке.
— За то, что Марфенька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала
бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не велела принимать его в
дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
Он закрепил и
дом с землей и деревней за обеими сестрами, за что обе они опять по-своему благодарили его.
Бабушка хмурилась, косилась, ворчала, потом не выдержала и обняла его.
В
доме, в девичьей, в кабинете
бабушки, даже в гостиной и еще двух комнатах, расставлялись столы с шитьем белья. Готовили парадную постель, кружевные подушки, одеяло. По утрам ходили портнихи, швеи.
К Полине Карповне Райский не показывался, но она показывалась к нему в
дом, надоедая то ему — своими пресными нежностями, то
бабушке — непрошеными советами насчет свадебных приготовлений и особенно — размышлениями о том, что «брак есть могила любви», что избранные сердца, несмотря на все препятствия, встречаются и вне брака, причем нежно поглядывала на Райского.
Вера проповедует своеобразие понятий, а сама не следует им открыто, она скрывается, обманывает его,
бабушку, весь
дом, весь город, целый мир!
«Да, знаю я эту жертву, — думал он злобно и подозрительно, — в
доме, без меня и без Марфеньки, заметнее будут твои скачки с обрыва, дикая коза! Надо сидеть с
бабушкой долее, обедать не в своей комнате, а со всеми — понимаю! Не будет же этого! Не дам тебе торжествовать — довольно! Сброшу с плеч эту глупую страсть, и никогда ты не узнаешь своего торжества!»
На другой день к вечеру он получил коротенький ответ от Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово было подчеркнуто) — и для того она сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает в тот же день, то есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и со всем
домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь город и огорчил бы
бабушку.
Бабушка не решилась оставить его к обеду при «хороших гостях» и поручила Викентьеву напоить за завтраком, что тот и исполнил отчетливо, так что к трем часам Опенкин был «готов» совсем и спал крепким сном в пустой зале старого
дома.
Вечером новый
дом сиял огнями.
Бабушка не знала, как угостить свою гостью и будущую родню.
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему,
бабушке, всему
дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
— Ты разбудил меня… Я будто спала; всех вас, тебя,
бабушку, сестру, весь
дом — видела как во сне, была зла, суха — забылась!..
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что
бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово — и она кинулась бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль — сделать весь
дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
Он иногда даже заставлял их улыбаться. Но он напрасно старался изгнать совсем печаль, тучей севшую на них обеих и на весь
дом. Он и сам печалился, видя, что ни уважение его, ни нежность
бабушки — не могли возвратить бедной Вере прежней бодрости, гордости, уверенности в себе, сил ума и воли.
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого
дома? Где Тит Никоныч? Отчего
бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат
бабушка и Вера? Что сделалось со всем
домом?
— Я просто не пущу тебя сегодня, Леонтий, — сказал Райский, — мне скучно одному; я перейду в старый
дом с тобой вместе, а потом, после свадьбы Марфеньки, уеду. Ты при
бабушке и при Вере будешь первым министром, другом и телохранителем.
Райский увел Козлова в старый
дом, посмотреть его комнату, куда
бабушка велела поставить ему кровать и на ночь вытопить печь и тотчас же вставить рамы.