Неточные совпадения
В деревне с ней цветы рвать, кататься —
хорошо; да в десять мест в один день — несчастный!» — заключил он, перевертываясь на спину и радуясь,
что нет у него таких пустых желаний и мыслей,
что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое человеческое достоинство и свой покой.
— Где же оно? — с досадой возразил Илья Ильич. — Я его не проглотил. Я очень
хорошо помню,
что ты взял у меня и куда-то вон тут положил. А то вот где оно, смотри!
— Ну,
хорошо,
хорошо, — перебил Обломов, — ты вот теперь скажи,
что мне с старостой делать?
— Ах ты, Боже мой! Тут староста пишет,
что дохода «тысящи две яко помене», а он еще портер набавил! Ну,
хорошо, купи портеру.
—
Хорошо,
хорошо, — заговорил доктор, — это не мое дело; мой долг сказать вам,
что вы должны изменить образ жизни, место, воздух, занятие — все, все.
—
Хорошо, я подумаю, — сказал Обломов. — Куда же мне ехать и
что делать? — спросил он.
И как уголок их был почти непроезжий, то и неоткуда было почерпать новейших известий о том,
что делается на белом свете: обозники с деревянной посудой жили только в двадцати верстах и знали не больше их. Не с
чем даже было сличить им своего житья-бытья:
хорошо ли они живут, нет ли; богаты ли они, бедны ли; можно ли было
чего еще пожелать,
что есть у других.
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и
хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого, ни с того ни с сего, начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только
что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Нет, не такие нравы были там: гость там прежде троекратного потчеванья и не дотронется ни до
чего. Он очень
хорошо знает,
что однократное потчеванье чаще заключает в себе просьбу отказаться от предлагаемого блюда или вина, нежели отведать его.
Обломов стал читать вслух. Оказалось,
что Филипп Матвеевич просит прислать ему рецепт пива, которое особенно
хорошо варили в Обломовке.
Образован ты
хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, — не знаю,
что ты изберешь, к
чему чувствуешь больше охоты.
Притом их связывало детство и школа — две сильные пружины, потом русские, добрые, жирные ласки, обильно расточаемые в семействе Обломова на немецкого мальчика, потом роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом и в нравственном отношении, а наконец, и более всего, в основании натуры Обломова лежало чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему,
что хорошо и
что только отверзалось и откликалось на зов этого простого, нехитрого, вечно доверчивого сердца.
— Знаешь
что, Илья? — сказал Штольц. — Ты рассуждаешь, точно древний: в старых книгах вот так всё писали. А впрочем, и то
хорошо: по крайней мере, рассуждаешь, не спишь. Ну,
что еще? Продолжай.
— Ну,
хорошо; пусть тебе подарили бы еще триста тысяч,
что б ты сделал? — спрашивал Штольц с сильно задетым любопытством.
— Ну,
хорошо;
что ж бы ты стал делать?
Она иногда читала, никогда не писала, но говорила
хорошо, впрочем, больше по-французски. Однако ж она тотчас заметила,
что Обломов не совсем свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую речь.
Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила с тем,
что у него написано на лице, и улыбнулась; поверка оказалась удовлетворительною. На лице ее разлито было дыхание счастья, но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно,
что у ней не было тяжело на сердце, а только
хорошо, как в природе в это тихое утро.
— Да ведь мне тогда будет
хорошо, если я полюблю другого: значит, я буду счастлива! А вы говорите,
что «предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью»?
— Да, да,
хорошо… Ах, вот
что я хотел тебе сказать, — вдруг вспомнил Обломов, — сходи, пожалуйста, в палату, нужно доверенность засвидетельствовать…
Иногда придет к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать,
что грузди или рыжики продают: не велит ли он взять кадочку для себя, или зазовет он к себе Ваню, ее сына, спрашивает,
что он выучил, заставит прочесть или написать и посмотрит,
хорошо ли он пишет и читает.
— И это вздор! — поспешила сказать Анисья, видя,
что она из огня попала в полымя. — Это Катя только Семену сказала, Семен Марфе, Марфа переврала все Никите, а Никита сказал,
что «
хорошо, если б ваш барин, Илья Ильич, посватал барышню…».
— Ах, нет! Ты все свое! Как не надоест!
Что такое я хотела сказать?.. Ну, все равно, после вспомню. Ах, как здесь
хорошо: листья все упали, feuilles d’automne [осенние листья (фр.).] — помнишь Гюго? Там вон солнце, Нева… Пойдем к Неве, покатаемся в лодке…
Остальной день подбавил сумасшествия. Ольга была весела, пела, и потом еще пели в опере, потом он пил у них чай, и за чаем шел такой задушевный, искренний разговор между ним, теткой, бароном и Ольгой,
что Обломов чувствовал себя совершенно членом этого маленького семейства. Полно жить одиноко: есть у него теперь угол; он крепко намотал свою жизнь; есть у него свет и тепло — как
хорошо жить с этим!
— Очень
хорошо, я припомню. Вы только, ради Бога, не подумайте,
что это была барышня…
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в комнату, не интересовался,
что она делает, не шутил, не смеялся с ней — она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему: мелет она кофе — и не помнит,
что делает, или накладет такую пропасть цикория,
что пить нельзя — и не чувствует, точно языка нет. Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и не слышит.
— Ну,
хорошо; я солгу ей, скажу,
что ты живешь ее памятью, — заключил Штольц, — и ищешь строгой и серьезной цели. Ты заметь,
что сама жизнь и труд есть цель жизни, а не женщина: в этом вы ошибались оба. Как она будет довольна!
Послышится,
что предприятие идет
хорошо, бумажки вздорожают, худо — все и лопнет.
Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить, о
чем она думает,
что чувствует, и не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась так плавно в жилах. Она испытывала счастье и не могла определить, где границы,
что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем…
— Да выпей, Андрей, право, выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! — говорил он нетвердо. — Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только, бывало, в Обломовке да вот здесь! И
что еще
хорошо, так это то,
что не повар: тот Бог знает какими руками заправляет пирог, а Агафья Матвевна — сама опрятность!
— Ты очень
хорошо знаешь, — заметил Штольц, — иначе бы не от
чего было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу, будь осторожен…
Ей стало гораздо легче, когда заговорили о другом и объявили ей,
что теперь им можно опять жить вместе,
что и ей будет легче «среди своих горе мыкать», и им
хорошо, потому
что никто, как она, не умеет держать дома в порядке.