Неточные совпадения
— А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь постоять? Ты видишь, я озабочен — так и подожди! Не належался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил.
Куда ты
его дел?
—
Куда ж
его положили — почему мне знать? — говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на столе.
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет — а
он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Встретится
ему знакомый на улице. «
Куда?» — спросит. «Да вот иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь». — «Пойдем лучше со мной, — скажет тот, — на почту, или зайдем к портному, или прогуляемся», — и
он идет с
ним, заходит и к портному, и на почту, и прогуливается в противуположную сторону от той,
куда шел.
— Где же
оно? — с досадой возразил Илья Ильич. — Я
его не проглотил. Я очень хорошо помню, что ты взял у меня и куда-то вон тут положил. А то вот где
оно, смотри!
От этого
он в кругу своих знакомых играл роль большой сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но которая в то же время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и
куда бы
он ни летел.
Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни:
им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству — не самим же мыкаться!
— Постой, постой!
Куда ты? — остановил
его Обломов. — У меня еще есть дело, поважнее. Посмотри, какое я письмо от старосты получил, да реши, что мне делать.
— Где письмо-то? Захар, Захар! Опять
он куда-то дел
его! — говорил Обломов.
— А! Ты попрекаешь мне! Так черт с тобой и с твоим портером и шампанским! На, вот, возьми свои деньги…
Куда, бишь, я
их положил? Вот совсем забыл,
куда сунул проклятые!
— Нет, не
они!.. — говорил
он. —
Куда это я
их?..
— Ну, оставим это! — прервал
его Илья Ильич. — Ты иди с Богом,
куда хотел, а я вот с Иваном Алексеевичем напишу все эти письма да постараюсь поскорей набросать на бумагу план-то свой: уж кстати заодно делать…
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у
него в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда
его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют спустить с рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто в
нем вся сила и есть, и, кончив, забудут
его и кидаются на третье — и конца этому никогда нет!
Ему доступны были наслаждения высоких помыслов;
он не чужд был всеобщих человеческих скорбей.
Он горько в глубине души плакал в иную пору над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безыменные страдания, и тоску, и стремление куда-то вдаль, туда, вероятно, в тот мир,
куда увлекал
его, бывало, Штольц…
Его занимала постройка деревенского дома;
он с удовольствием остановился несколько минут на расположении комнат, определил длину и ширину столовой, бильярдной, подумал и о том,
куда будет обращен окнами
его кабинет; даже вспомнил о мебели и коврах.
— Да, много хлопот, — говорил
он тихонько. — Вон хоть бы в плане — пропасть еще работы!.. А сыр-то ведь оставался, — прибавил
он задумчиво, — съел этот Захар, да и говорит, что не было! И
куда это запропастились медные деньги? — говорил
он, шаря на столе рукой.
— Да, да, вот денег-то в самом деле нет, — живо заговорил Обломов, обрадовавшись этому самому естественному препятствию, за которое
он мог спрятаться совсем с головой. — Вы посмотрите-ка, что мне староста пишет… Где письмо,
куда я
его девал? Захар!
— Хорошо, я подумаю, — сказал Обломов. —
Куда же мне ехать и что делать? — спросил
он.
— Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно, на чердаке;
он и выспится себе на войлоке где-нибудь на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то
он картофель да селедку. Нужда мечет
его из угла в угол,
он и бегает день-деньской.
Он, пожалуй, и переедет на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «
Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «другой»! А я, по-твоему, «другой» — а?
«И
куда это
они ушли, эти мужики? — думал
он и углубился более в художественное рассмотрение этого обстоятельства. — Поди, чай, ночью ушли, по сырости, без хлеба. Где же
они уснут? Неужели в лесу? Ведь не сидится же! В избе хоть и скверно пахнет, да тепло, по крайней мере…»
Уже легкое, приятное онемение пробежало по членам
его и начало чуть-чуть туманить сном
его чувства, как первые, робкие морозцы туманят поверхность вод; еще минута — и сознание улетело бы Бог весть
куда, но вдруг Илья Ильич очнулся и открыл глаза.
«Ведь и я бы мог все это… — думалось
ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого!
Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут
он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего
ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал
он и впал в глубокую думу.
Он даже высвободил голову из-под одеяла.
Сон остановил медленный и ленивый поток
его мыслей и мгновенно перенес
его в другую эпоху, к другим людям, в другое место,
куда перенесемся за
ним и мы с читателем в следующей главе.
Ему хотелось бы к горе, посмотреть,
куда делась лошадь.
Он к воротам, но из окна послышался голос матери...
Задумает ли
он выскочить зимой в сени или отворить форточку, — опять крики: «Ай,
куда? Как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьешься, простудишься…»
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог
ему здоровья! Я у
него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с
его стола, уйду,
куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
Хотя было уже не рано, но
они успели заехать куда-то по делам, потом Штольц захватил с собой обедать одного золотопромышленника, потом поехали к этому последнему на дачу пить чай, застали большое общество, и Обломов из совершенного уединения вдруг очутился в толпе людей. Воротились
они домой к поздней ночи.
И воображают, несчастные, что еще
они выше толпы: «Мы-де служим, где, кроме нас, никто не служит; мы в первом ряду кресел, мы на бале у князя N,
куда только нас пускают»…
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал
он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня
куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
— Как, ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с
ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от тебя, чтоб ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и
куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь ни бурь, ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить
его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать,
куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом…
Встает
он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На
нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на
нем: Тарантьев увез
его с собой к куме с прочими вещами.
Оставались только два сухаря;
он вздохнул свободно и решился взглянуть туда,
куда пошла Ольга…
— Нет, так, ничего, — замяла она. — Я люблю Андрея Иваныча, — продолжала она, — не за то только, что
он смешит меня, иногда
он говорит — я плачу, и не за то, что
он любит меня, а, кажется, за то… что
он любит меня больше других; видите,
куда вкралось самолюбие!
— Вы
куда идете? — спросил
он.
— А это
куда девать? Хоть бы продать, что ли? — сказал
он, толкнув ногой чемодан.
«Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог! — мечтал
он. — Нет, жизнь трогает,
куда ни уйди, так и жжет! Сколько нового движения вдруг втеснилось в нее, занятий! Любовь — претрудная школа жизни!»
Что касается Обломова,
он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга все придумывает, и лишь только
он на приглашение куда-нибудь поехать замнется ответом, наверное поездка предпринималась. И тогда не было конца улыбкам Ольги. На пять верст кругом дачи не было пригорка, на который бы
он ни влезал по нескольку раз.
—
Куда вы так? — говорил
он. — Я устал, не могу за вами…
— Что ж это такое? — вслух сказал
он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А я думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не двигается и не дохнет в ее атмосфере; и в любви нет покоя, и она движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь», говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей: «Стой и не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил
он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
Иногда, идучи в жаркий полдень под руку с Обломовым, она лениво обопрется на плечо
его и идет машинально, в каком-то изнеможении, молчит упорно. Бодрость пропадает в ней; взгляд утомленный, без живости, делается неподвижен, устремляется куда-нибудь на одну точку, и ей лень обратить
его на другой предмет.
—
Куда? Так рано! — вдруг, очнувшись, спросил
он.
—
Куда ей! — с презрением сказал Захар. — Кабы не хозяйка, так она и опары поставить не умеет. Хозяйка сама все на кухне. Пирог-то
они с Анисьей вдвоем испекли.
—
Куда ж это вышли деньги? — говорил
он. — Захар, Захар!
—
Куда это у нас все деньги вышли? Ведь денег-то нет у нас! — спросил
он.
— Ну,
куда еще вышли деньги? — спросил
он.
—
Куда? — вдруг с изумлением спросила Ольга, очутясь подле
него и хватая за шляпу.
— Подойди сюда! — торжественно-таинственным голосом говорил Обломов, указывая Захару,
куда стать, и указал так близко, что почти пришлось бы
ему сесть на колени барину.
—
Куда ж вы торопитесь? — говорил
он. — Посидите, я не занят.
— Ей-богу, правда: в наемной карете, в чайном магазине остановились, дожидаются, сюда хотят. Послали меня сказать, чтоб Захара выслали куда-нибудь.
Они через полчаса будут.